Бенито Муссолини - Клавдия Партичелла, любовница кардинала

Советники расходились с тяжелым предчувствием: кончина Филиберты могла вызвать неприятные осложнения, пожалуй, даже бурю. Крылья Смерти внезапно распростерлись над княжеством.

На краю рва Сан-Симонино, близ виа Лунга, под аркой, которую ночью можно было принять за вход в Дантов ад, стояла во времена, когда происходили описываемые события, харчевня последнего разбора; над дверьми ее красовалась надпись по латыни: «Taberna».

Посещали ее жители квартала, работавшие в предместье ремесленники, мелкие купцы бродячие коробейники. Это были шумные и опасные гости, особенно в воскресные дни после обильных винных возлияний.

В харчевню часто захаживал некий Сима, поэт-самоучка и бродячий музыкант, с язвительной речью и тяжелыми кулаками. Он бывал во многих знатных итальянских семьях и одно время жил при дворе Мадруццо. Старая и новая история хорошо были ему знакомы, он многого нахватался, общаясь с великими и малыми князьями.

Когда он входил в первую из двух задымленных комнат, гости вскакивали со скамей, приветствуя его криками и предлагая стакан вина. Хозяин харчевни, толстый старый человек с густой бородой встречал его дружеским жестом.

Сима был одним из влиятельнейших вожаков партии, противостоящей Мадруццо и Партичелле. Хороший говорун, не лезущий за словом в карман, он перенял от бродячих скоморохов выразительные жесты и гримасы, гордился своей профессией, позволявшей сближаться с сильными мира, не загрязняя руки, любил говорить, что князьям нужны шуты, как лампе нужно масло, чтобы она хорошо горела.

Великих людей он глубоко презирал. Ему приходилось слишком близко наблюдать их. В душе его пылала ненависть освободившегося, но неотомщенного раба.

Прошло несколько часов после ареста дона Беницио, и харчевня у рва Сан-Симонино была полна народу. В субботу легче пьется, чем в другие дни недели. Все обычные посетители и несколько новых гостей, сидели на скамьях вокруг столов перед кувшинами с вином. Речи звучали громко, мозолистые кулаки стучали по столам, бутылки и стаканы звенели.

— Они отравили ее! Говорю вам, они отравили ее! — кричал сапожник, забывший снять рабочий фартук.

— Нет, нет! Она умерла от чахотки, — возражал трубочист, еще черный от работы.

— Тогда зачем, — кричал сапожник, — зачем они скрывали смерть Филиберты?! Разве это тебе не лучшее доказательство, что ее убили? Ты думаешь, что арест дона Беницио не связан со смертью Филиберты? Ты, брат, простоват, но не думал я, что ты такой дурак. Граф Кастельнуово все разузнал и все раскрыл.

Хозяин нашел, что настало время вмешаться, и властно объявил:

— Не следует говорить вещи, которых не можешь доказать.

В это время вошел Сима и прервал спор. Его тоже успели взволновать слухи, разнесшиеся по городу. Смерть молодой, прекрасной, невинной Филиберты потрясла народ. С улицы на улицу, из дома в дом, из уст в уста передавалась страшная весть, сея возмущение и отчаяние. Арест дона Беницио переполнил чашу. Крича и споря, люди собирались в кабаках и харчевнях, потрясая в воздухе кулаками. Но улицы были пустынны и молчаливы. Стоило возникнуть искре, и вспыхнул бы пожар.

С появлением Симы шум на несколько минут утих. Каждый желал узнать последние новости. Он один мог объяснить загадку, разоблачить тайну.

Но Сима, рассеянно ответив на общее приветствие, забился в дальний угол и стал в одиночестве прихлебывать вино, прислушиваясь к общему разговору. Голоса опять зашумели. Смерть Фелиберты обсуждалась горячо и страстно.

Толпа сентиментальна. В своей чувствительности, как и в ненависти, она не знает пределов. Кто-то смело задел достоинство кардинала. Другие поддержали его, убежденно заявив, что кардинал неспособен управлять княжеством. В несчастьях все согласно винили Клавдию, колдунью, распутницу, Клеопатру в уменьшенных размерах. Это она повинна в том, что арестовали дона Беницио и разоряют Трент! Ни один голос не раздался в защиту отшельницы замка Тоблино.

Бесстыдные догадки, похабные слова носились в воздухе, насыщенном винными испарениями. В толпе все смелы. Каждый чувствует себя безнаказанным, и затаенная ненависть всплывает на поверхность. Из искаженных злобою уст неслись проклятья.

— Да, — кричал старик, и лицо его дергалось, как у безумного, — довольно мы страдали тридцать лет. Довольно мы голодали, когда Совет правил Трентом. Они выпили всю нашу кровь, а теперешние правители едят нас живьем!

Сто лет прошло со времени Трентинского Совета, но страшная память о нем не умерла в народе.

— Кардиналы пировали, а несчастные узники дохли с голода, — вставил Сима, знаток истории города. — Христофор Мадруццо кормил папских легатов пятидесятипудовой стерлядью и поил столетним вином. На третий день Пасхи в 1545 году они четыре часа сидели не вставая за столом под золотыми балдахинами и сожрали семьдесят четыре блюда.

От такой новости слушатели широко раскрыли рты. Сима, внезапно обретший обычное красноречие, продолжал:

— Вижу, что это удивляет вас? Это значит, что вы плохо знаете прошлое, даже недавнее прошлое. Боюсь, что вы сейчас удивитесь еще больше. На другом пиру, которым кардинал Христофор Мадруццо угостил римских прелатов, было съедено девяносто пар цыплят, двадцать пар каплунов, сорок уток, тридцать воробьев, пол-оленя, двадцать пять пар кроликов, два с половиной теленка, полбыка, сто пятьдесят дынь, восемь козлят и приправ без числа. Вы меня простите, если я не стану перечислять, сколько и какого вина выпила эта прожорливая братия, явившаяся в наш город, чтобы вернуть церковь к евангельской простоте и воздержанию… Эти события глубоко запали в мою память. Наши страдания и нужда, которая с каждым днем становится тяжелее, начались не со вчерашнего дня. Всегда так было, а будет еще хуже. Налоги и поборы растут, а их все не хватает, чтобы наполнить казну княжества!

Сима не преувеличивал. Он, может быть, сам даже не знал, что положение было хуже, чем он представлял его своим слушателям. Двор Мадруццо соперничал в роскоши и великолепии с императорскими дворами. Прелаты, посещавшие его, любили хорошо пожить и мало занимались церковными делами. Богословские споры разделяли их, но чревоугодие соединяло. Каждый пир превращался в оргию. Летописцы той эпохи сохранили для нас описания — с точностью, свидетельствующей об их отменном усердии, — пиров, празднеств и ночных увеселений. Духовные отцы, не снимая ряс, служили Терпсихоре, богине танца.

— После роскошного пира, которым Христофор Мадруццо отпраздновал свадьбу своей родственницы, дан был бал, — продолжал вспоминать Сима с увлечением. — На бал явились рыцари и епископы. Папские легаты плясали не хуже рыцарей, а один из них, кардинал Ди Монте, от души пожалел, что подагра мешает ему присоединиться к пляске. А другой кардинал, Поло, прибавил, что вообще в плясках он не видит ничего нечестивого, да и против поцелуев ничего не имеет, только бы целовали его «со скромностью и христианской любовью». Один Червини нашел в себе смелость осудить прелатов, прыгавших и плясавших, вместо того, чтобы являть пример христианского смирения. Вот каковы были обычаи отцов нашей католической церкви.