Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

На другой день, едва Васильчиков приехал на службу, как его вызвали к полковому командиру. Любимец гвардейцев, старый заслуженный генерал, встретил его стоя.

— Поздравляю вас, граф. С сего дня вы назначаетесь флигель-адъютантом ее величества. Вот извещение, обязывающее вас быть при дворе.

Васильчиков опешил от неожиданности и, приняв бумагу, глупо уставился на генерала, ожидая разъяснений.

— Торопитесь, граф, — сказал генерал, — вы, кажется, и так уже опаздываете.

— К кому я должен обратиться? — обрел наконец дар речи капитан.

— Вашей персоной, кажется, интересовался граф Панин. Попробуйте начать с него.

«Это не граф, это она, она все устроила!..» — догадался Васильчиков, подумав о графине Брюс. Сердце его переполнилось счастьем. Графиня его любила! Этот столь высокий, столь важный чин, несомненно, выхлопотала для него она, его любовь. Отныне он будет жить при дворе. Это то, о чем он не смел даже мечтать.

Приехав во дворец, Васильчиков не нашел там Панина. Секретарь первого министра сказал, что его сиятельство будет только к вечеру, и посоветовал обратиться к гофмаршалу, находившемуся в своем кабинете. Васильчиков хотел было так и поступить, но, выйдя в коридор, увидел графиню Брюс.

— Я вас давно жду, — сказала она, улыбаясь какой-то заговорщической улыбкой.

Он показал ей извещение и сказал, что никак не — может объяснить себе то, что происходит.

— Неужели не догадываетесь? — сузила красивые глаза графиня.

— О чем?

— Вы полюбились самой государыне. — Васильчиков невольно посмотрел по сторонам: не услышал ли кто? Нет, он не поверил в то, что ему сказали. Он не мог поверить. Вчера государыня не подала ему даже намека на какие-то особые отношения. Она обошлась с ним, как обходится со всеми своими подданными… Во всяком случае, он ничего такого не уловил, если не считать странного, совсем не царственного взгляда.

— Я не понимаю, решительно ничего не понимаю…

— Вы все прекрасно понимаете, — возразила графиня. — Вам оказывается великая честь, и все теперь зависит только от вас, от вашего желания ответить на любовь взаимностью.

— Но… я все равно не понимаю. Вы хотите сказать, что… — Он не договорил и смешно заморгал глазами. — А граф Орлов?

— Ах, не думайте о нем. Не ваша забота о нем думать.

Графиня завела его в маленькую комнату, где были кресла, софа и можно было продолжить разговор, не боясь подслушивания.

— Итак, с сегодняшнего дня вы флигель-адъютант ее величества, влюбленный в свою государыню и готовый исполнять связанный с этим долг любви. Согласны ли с вашими обязанностями?

— О да, да!.. — вскричал Васильчиков. — Конечно да! Но скажите, что я должен делать?

Радостная поспешность, с какой он выразил свое согласие, вызвала в графине ревнивое чувство, она презрительно посмотрела на него и ответила холодно:

— Прежде всего показаться лейб-медику ее величества господину Рожерзону.

Что произошло дальше, Васильчикову вспоминалось потом как необыкновенный сон, вспоминалось отдельными картинками, как вообще вспоминаются сны. Он помнил, как обнаженный стыдливо стоял перед доктором-англичанином, как этот доктор похлопывал его по богатырским плечам и как сказал после всего этого по-русски, довольный: «Карашо!» Но еще сильнее запомнилось, как после докторского осмотра, все еще угнетаемый чувством пристыженности, он пошел с графиней Брюс в отведенные ему покои, богато убранные, с письменным столом заморской работы, как в безотчетном сладостном порыве открыл ящик стола и увидел там кучу денег и как на его изумление графиня сказала: «Тут ровно сто тысяч — первый вам подарок от государыни». Помнил, как графиня затем целый час объясняла ему, как должен себя вести, кого вызывать для прислуживания и прочее. И еще объяснила, в каком одеянии и в какое время должен заходить к ее величеству, показала потайную дверь, которая из его покоев вела в опочивальню ее величества. Он слушал ее с полуразинутым ртом, как старательный, но страшно несообразительный ученик, боясь упустить, не запомнить хоть одно слово. Потом, продолжая разговор, они вместе пообедали, не выходя из покоев, и графиня оставила его одного, сказав, что ей еще предстоит встреча с самой государыней.

Когда графиня ушла, он позвал слуг, чтобы те унесли остатки еды. Потом, следуя наказам графини, принял ванну, оделся в халат (в гардеробе почему-то оказались одни только халаты) и стал ждать своего часа. Время проходило в каком-то странном полузабытьи. Он сидел и ждал, не смея думать о том, что с ним станет, когда он откроет заветную дверь в опочивальню. Наконец наступило десять часов — время, когда государыня укладывается в постель. Он вспомнил предупреждение графини — заходить в опочивальню только после императрицы, посидел «для верности» еще с четверть часа и наконец решился.

Приблизившись к двери, он трижды перекрестился, подождал, прислушиваясь. Из спальни не доносилось никаких звуков. Боясь, как бы дверь не скрипнула, он тихонько потянул ее на себя. Она подалась свободно, и он сразу увидел ее, свою государыню. Государыня не спала, она тоже ждала этого часа, сидя на краю приготовленной кровати, ждала с распущенными волосами, в пеньюаре, открывавшем белую шею, высокую грудь. Увидев его, она сделала к нему несколько шагов и вдруг как-то странно качнулась, словно собиралась упасть. Он кинулся к ней и едва успел ухватить за талию, как почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел рядом со своим лицом ее красные, ждущие поцелуя губы. «О Боже, — взмолился он, — дай рабу твоему силы!»

Открытие мирного конгресса было назначено на 27 июля. В этот день жители Фокшан еще с утра высыпали на улицу, надеясь увидеть редкое зрелище. И они не ошиблись в своих надеждах. Дом, выделенный для конгресса, был украшен разноцветными флагами. У подъезда стоял почетный караул. Начищенной медью сверкал военный оркестр.

Первыми у здания показались русские уполномоченные. Орлов и Обресков ехали в большой карете, впряженной в шестерку белых рысаков. Впереди кареты гарцевал гусарский отряд, за которым шли строем 150 пажей, одетых в роскошные одежды. Позади главной кареты следовали еще четыре парадных экипажа с двумя парами лошадей каждая.

Делегация турок выглядела скромнее. Главный уполномоченный Осман-эфенди ехал верхом, имея при себе 60 человек свиты. На нем был зеленый кафтан, подбитый горностаем. Одежда простая, будничная. Собственно, так оно и должно было быть. Все-таки не на торжества человек ехал, а униженно торговаться с победителями о цене за установление мира.

На первом заседании условия мира не рассматривались. Была только достигнута договоренность относительно продления срока перемирия до 21 сентября, после чего уполномоченные разъехались по своим резиденциям. Условия сторон были выставлены только на втором заседании, и, как только это было сделано, сразу же начались жаркие споры.