Михаил Петров - Румянцев-Задунайский

— Виват Екатерине!

Екатерина обедала с одним Васильчиковым. Была среда, а в среду, как и в пятницу, на ее стол подавались только постные блюда. Ее обычных сотрапезников Нарышкина, Голицына, Панина, избалованных сытостью, сие никак не устраивало, и они предпочитали в эти дни обедать у себя дома.

— Не находите ли, мой друг, что собрание было слишком бурным? — ласково посмотрела Екатерина на фаворита.

— О да, — оживился Васильчиков. — Они так убежденно говорили!.. Но мне показалось, что вы им не очень верили.

— У нас любят наговаривать друг на друга, — сказала Екатерина. — Если бы я принимала на веру все то, что говорят, мне пришлось бы повесить всех моих сановников.

— Но доводы против Румянцева довольно убедительны.

— Они хотят его съесть, только я этого им не позволю. Румянцев мне нужен. К тому же, — добавила Екатерина с многозначительной улыбкой. — Румянцев доводится братом прелестной Прасковье Александровне, которой вы кое-чем обязаны.

Васильчиков, покраснев, склонил голову, давая понять, что он наконец все уразумел и отметает все возникшие в нем сомнения.

После обеда Екатерина пошла к себе дописывать письмо Вольтеру, которое начала утром и не успела закончить. Васильчиков остался один. Ему показалось, что государыня ушла от него недовольной. Он долго ломал голову, чем мог вызвать ее недовольство, но так и не смог понять.

Между тем государыня в эту минуту о нем совершенно не думала. Ее мысли были заняты знаменитым французским писателем, мнение которого о государях высоко ценилось в Европе. Она оправдывала перед ним возвращение русской армии из-за Дуная. Стараясь придать этому событию иронический оттенок, она писала: «Граф Румянцев вместо того, чтобы расположиться за Дунаем, как нам хотелось, почел за лучшее возвратиться назад, потому что не нашел обеда в окрестностях Силистрии, кухня же визиря была еще в Шумле. Это не могло не случиться, по крайней мере, граф должен был предвидеть, что надобно обедать, не полагаясь на своего хозяина. Я ставлю сие происшествие между ошибками правописания».

Молодой граф Михаил Румянцев, сын фельдмаршала, лежал на топчане и, подложив руки под голову, смотрел на единственное в своей комнате оконце, слезившееся от непогоды. Он с утра собирался написать матушке письмо, но так и не смог заставить себя взяться за перо. Да и о чем, собственно, писать? О том, как, приехав в армию, служил все эти месяцы? Служил не хуже других. В боях за Дунаем командовал гренадерским батальоном. За спины не прятался, старался быть впереди. Храбрость его отличил сам Вейсман, ныне уже покойный. Да и генерал Потемкин, к которому перешел из корпуса Вейсмана, тоже им доволен. Хвалил перед другими офицерами. Только нужно ли все это знать матушке?

Матушка, наверное, думает, что он, как генерал-адъютант, постоянно находится при батюшке. Напиши ей правду, чего доброго, занедужит от тревог и волнений. А правда такая, что отец держал его подле себя только два дня, а потом направил в корпус, чтобы поскорее к пороховому запаху привык да себя мог проверить: по плечу ли солдатское дело? Матушка многого не знает. Не знает, как трудно сейчас отцу, сколько бед на него навалилось. После возвращения армии из-за Дуная петербургские чины не давали ему покоя. Сколько нареканий, сколько злобствования! Отец пытался оправдаться, но его не захотели слушать. От него требовали нового похода за Дунай, обвиняя чуть ли не в трусости.

Настроение в войсках подавленное. От командиров в главную квартиру посыпались рапорты с просьбой об увольнении по болезни, откомандировании в Петербург. Генерал Потемкин после возвращения армии из-за Дуная снял мундир, облачился в халат и более не показывается из своей комнаты. Говорят, что он с утра до вечера дуется с денщиком в карты.

«Отец, наверное, даже не подозревает, как его генералы бесплодно проводят время, — с горечью думал граф Михаил. — Дисциплина разлагается, а он этого не видит. Все пишет что-то, никого к себе не пускает».

В сенях послышались шаги, в ту же минуту открылась дверь, и на пороге показался в мокрой накидке денщик Потемкина.

— Ваше сиятельство, генерал вас требуют, — доложил он.

Молодой граф поднялся, застегнул на все пуговицы мундир, накинул на себя епанчу и последовал за денщиком. Дождь перестал, но небо все еще не прояснялось, оставалось клочковато-серым, холодным. Под ногами хлюпала вода. Много пролило за эти дни, пора бы уж солнцу быть, а признаков к доброй перемене погоды пока не было.

— Генерал всех офицеров созывает?

— Не, — отвечает денщик, — одного вашего сиятельства затребовали.

Потемкин лежал на оттоманке, которую еще в прошлом году подобрал в турецком лагере и возил с собой всюду, лежал в домашнем одеянии: халат, чепчик, на ногах турецкие шлепанцы. Лицо его обросло бурой щетиной и казалось хмурым.

— А, Миша, — проговорил он, оставаясь на своем ложе. — Проходи, садись. Иван, поставь его сиятельству стул. Да ты брось накидку-то свою, — снова обратился он к гостю. — В шашки сыграть хочешь?

— Не обучен, Григорий Александрович, — признался граф.

— Тогда выпьем. Иван, подай нам ракию да квасу холодного, чтобы запить эту дрянь.

— Квасу нету, ваше высокоблагородие.

— А ты найди.

— Где найти? Во всем лагере нету.

— Вот похожу палкой по ушам, чтобы меньше разговаривал! Постой, куда побежал? Принеси сначала выпить и закусить.

Денщик накрыл низенький столик, придвинул его к оттоманке, чтобы его высокоблагородию удобно было откушать не вставая, после чего побежал искать квасу.

Ракия молодому графу не понравилась. По крепости она походила на русскую водку, но уж слишком была вонюча.

Потемкин от выпитого стакана даже не поморщился. Закусил соленым огурцом, посмотрел изучающим взглядом на гостя и вдруг спросил:

— О доме соскучился?

— Соскучился, Григорий Александрович, — чистосердечно признался граф.

— Хочешь поехать?

— Куда?

— В Москву, в. Петербург. К маме, тетушке твоей Прасковье Александровне.

— А батюшка отпустит?

— Со мной отпустит.

«Неужели тоже хочет ретироваться, как другие? — с обидой подумал граф. — А батюшка, кажется, его ценил…»

Как бы угадав его мысли, Потемкин пояснил:

— Я только в отпуск. Отдохну немного и обратно. Может случиться, вместе вернемся.

— Если так, другое дело. Я готов. Только батюшка отпустил бы.

— Отпустит. — Потемкин спустил наконец ноги на пол, сел. — Выпьем за сей уговор. Впрочем, нет. Пить больше не можно. Пойдем к фельдмаршалу.

Он сорвал с головы чепчик, швырнул его на пол, стремительно подошел к противоположной стене, толкнул прикрытую ширмой потаенную дверь, крикнул:

— Цирюльника ко мне!