Андре Кастело - Жозефина. Книга вторая. Императрица, королева, герцогиня

— Ведь это же я причиняю горе!

Больше она не удерживает рыданий.

— Нет, нет, ты этого не сделаешь! Ты не захочешь моей смерти.

Он продолжает оглушать себя словами:

— Не пытайся меня разжалобить. Я люблю тебя по-прежнему, но у политики нет сердца — у нее только голова. Я буду давать тебе пять миллионов в год, ты получишь княжество с центром в Риме.

Жозефина рыдает.

— Нет… Умоляю, оставь меня во Франции. Во Франции. Вблизи от тебя.

Он неумолимо продолжает:

— Развод необходим, он состоится, потому что я так хочу. Но его можно осуществить двумя путями — с твоего согласия или без такового. Выбирай, Думаю, что у тебя нет причин для колебаний.

В передней Боссе и Констан слышат громкий вскрик. Дверь распахивается. Появляется бледный император, его бьет дрожь.

— Боссе, зайдите.

Камергер входит в комнату. Жозефина лежит на ковре — у нее нервный приступ. Затем она теряет сознание.

— Боссе, хватит у вас сил поднять императрицу и отнести ее в спальню по внутренней лестнице?

— Думаю, да, государь.

— Хорошо. Пошли.

Боссе повинуется, с помощью Наполеона поднимает Жозефину и уносит ее на руках. Император берет со стола светильник и открывает дверь гостиной, откуда через темный коридор есть выход на малую лестницу, ведущую вниз, в покои Жозефины. Затем он передает светильник «хранителю портфеля», который ждет на малой лестнице:

— Жакар, освещайте нам дорогу.

Наполеон приходит на помощь Боссе и подхватывает императрицу за ноги, а камергер держит ее за плечи. Но шпага путается у него между ногами, Боссе чересчур крепко прижимает Жозефину к груди и, к великому своему удивлению, слышит, как неисправимая креолка, которая отнюдь не лишилась чувств и для которой комедианство — вторая натура, вполголоса бросает:

— Вы слишком сильно меня сдавили.

Она, разумеется, сочла обморок необходимым атрибутом сцены… Как только женщины приводят императрицу в чувство, император уводит Боссе к себе в кабинет и в смятении принимается ходить по комнате. Слова «с трудом и без связи» срываются у него с губ. Камергер слышит, как он сдавленным голосом взволнованно восклицает:

— О, это ужасно, ужасно! Интересы Франции и династии совершают насилие над моим сердцем. Развод стал для меня неизбежным долгом, но я от всей души сожалею об этом. Я думал, характер у нее сильнее. И был не готов к такому взрыву горя.

На Святой Елене император вспомнит об этом страшном вечере — и мы должны передать слово ему.

— Она была в отчаянии, — рассказывал он обер-гофмаршалу Бертрану, — наполовину поддавшись горю, наполовину ломая комедию (значит, он не дался в обман!), трое суток притворялась больной и устраивала сцены. Но решение мое основывалось на рассудке, на государственных соображениях, и я остался непоколебим. Жозефина не могла сказать, что принесла мне в жертву свою молодость, как обычно женщины говорят мужьям. Когда я женился на ней, она была вдовой с детьми. Она не родила мне детей, да и не могла родить. Корвизар говорил мне, что после нашей свадьбы у нее не было месячных и что она ломала для меня комедию на этот счет: она была креолка, а, значит, рано познала мужчин, потом сидела в тюрьме, и все это подействовало на нее; одним словом, мне пришлось решать.

В тот же день 1820 он продолжает:

— Тем не менее императрица была кое в чем виновата передо мной, Она говорила, что я слаб, что я импотент. А это всегда делает мужчину смешным. Она утверждала, что развод ничего мне не даст.

На следующее утро Жозефина встала, как обычно.

Когда дежурные дамы входят в спальню, они застают императрицу бледной и расхристанной. Ничего не подозревая, они объясняют болезненный вид своей госпожи тем, что она плохо спала из-за вчерашнего недомогания. Сразу после туалета она посылает за Гортензией. Молодая женщина немедленно прибегает, и, теперь уже не пытаясь удержать рыдания, Жозефина объявляет ей, что жребий брошен.

— Тем лучше! — восклицает Гортензия. — Мы все уедем, и тебе станет спокойнее.

— Но что будет с вами, моими детьми?

— Мы уедем вместе с тобой, брат поступит, как я, и впервые в жизни, вдали от света, в семье, мы познаем счастье.

Жозефина несколько успокаивается. При мысли, что Гортензия и Евгений будут рядом, развод представляется ей не такой уж страшной перспективой.

Несомненно, именно поэтому Наполеон в то же утро видит жену «принаряженной с обычным кокетством».

— Я приняла решение и согласна на развод, объявляет она.

Вечером Гортензию зовут к императору. Она направляется в императорский кабинет, готовая пойти на что угодно, только бы не выказать слабость. Предполагая, что падчерица примется умолять его переменить решение, Наполеон принимает ее «сухо».

— Вы виделись с матерью, говорили с ней. Я принял решение. Оно бесповоротно. Вся Франция за развод, она открыто требует его. Я не могу противиться ее желаниям. Поэтому меня ничто не поколеблет — ни слезы, ни просьбы.

— Вы вольны поступать, как сочтете нужным, государь, — «холодно и спокойно» парирует Гортензия. — Вам никто не станет перечить. Раз так нужно для вашего счастья, этого довольно; мы сумеем пожертвовать собой. Не удивляйтесь только слезам моей матери. Было бы гораздо удивительней, если бы она не плакала после пятнадцати лет брака. Но, я убеждена, она подчинится, и все мы уедем, унося с собой память о ваших благодеяниях.

«Покуда я говорила, — рассказывает Гортензия, — лицо и поведение его изменились. Не успела я закончить, как увидела, что из глаз у него катятся обильные слезы.

— Как! — воскликнул он. — Вы все меня бросите? Значит, вы больше меня не любите? Иди речь лишь о моем счастье, я пожертвовал бы им, но она идет о счастье Франции! Лучше пожалейте меня; ведь, поступая так, я отказываюсь от самых глубоких своих привязанностей».

Теперь Гортензия тоже плачет.

— Соберитесь с мужеством, государь. Нам оно потребуется, чтобы перестать быть вашими детьми, но, клянусь, мы его проявим. Расставаясь с вами, мы будем думать, что перестали быть помехой вашим намереньям и надеждам.

Наполеон напрасно спорит, доказывая, что Жозефина навсегда останется «его лучшим другом», а в Евгении он не перестает видеть сына; королева лишь повторяет;

— Государь, у меня есть долг перед матерью. Я ей понадоблюсь. Нам нельзя будет больше жить рядом с вами. Это жертва, но мы ее принесем.

5 декабря Гортензия выезжает навстречу брату, вызванному по телеграфу Шаппа, который действует вдоль дороги из Милана на Лион. Брат и сестра встречаются в Немуре.

— Что нас свело — хорошие или дурные вести?

Вот первые слова Евгения.

— Дурные.

Он сразу обо всем догадывается.

— Мать держится?