Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

Напрасно кружилась у нее голова и тело становилось легким. Она все равно не может смешаться с толпой, войти в круг, в это дикое братство. Вот бегает мужчина на четвереньках, вот облитое вином наполовину бесчувственное тело, объятия, в которых мало человеческого, танцы, песни под ее взглядом приобретают облик сновидческой невинности. Она еще так близка к детству и его лицедейству, когда мучают животных, когда подглядывают за наготой, когда делают движения, не понимая их смысла, когда разгадывают смысл самых сокровенных тайн и над ними смеются, их страшатся, и она, помимо своей воли, ясно видит, основываясь на своем детском опыте, тщету и несбыточность притворства. Ее вдруг охватывает великая жалость к самой себе и прочим, она предчувствует, что за этим последует горькое падение, ей известно, что такое же бывает после безумного порыва самоотреченной молитвы, когда выпускают на волю до того сдерживаемые и укрощенные страсти. Драгоценная слеза катится по некрасивому лицу Анны. Слеза жалости. Тогда подходит Лоран.

— Боишься?

— Нет.

— Не хочешь выпить?

— Нет.

— Значит, боишься.

— Нет, нет, говорю вам. — С неизъяснимым презрением она добавляет: — Я не нуждаюсь в вине.

— Что ж, пойдем.

Анна идет за Лораном, сквозь толпу, смех, восклицания. И тут перед ней предстает человек весь в черном, он тоже в маске, неприметный, все говорят ему «сеньор».

Анна тоже говорит «сеньор». Ведь это же игра, не более. Дьявол? Очень легко так замаскироваться.

— Падите ниц!

Они повинуются.

— Сбросьте одежды!

Они повинуются. Плохо освещенный сарай полон белых животных, это так похоже на кошмар, от которого она не может освободиться. Кристиана распускает свои длинные волосы, чудесно отливающие золотом. Взор ее безумен. Она с криком бросается на землю. Другие тоже. Музыканты играют быстрее. Ах, как фальшивит скрипка! Стоят только Лоран, черный человек и Анна. Она бы хотела, она очень бы хотела так же броситься на землю, затрепетать, потерять голову, слиться с этой массой и назавтра сказать себе: «Ничего не помню».

— Ты головы не теряешь, — замечает Лоран. — Это хорошо.

— Разве?

— Вот эта! — указывает черный человек.

Он подталкивает ее к столу, но не грубо. Она повинуется, сжав зубы, всеми силами стараясь не закричать, она видит лица вокруг, разноцветные маски, веселые, жестокие, в то время как с жестокой точностью, с какой-то холодной нежностью черный человек кладет ее на стол и совокупляется с нею, и до самого конца она, оледеневшая от отвращения, говорит себе: «Я не боюсь, не боюсь…»

Кровь ее окрасила стол. Освободившись, она стоит, прямая, напряженная, однако соглашается выпить стакан вина, который ее согревает. И вдруг Кристиана бросается к ней, обнимает ее, прижимается к ней.

— О, моя дорогая, ты заключила договор, ты это сделала!

Она разрешает себя обнимать, прижимать, наконец, охваченная этим бредом, наконец, освобожденная, наконец, погибшая… Она не помнит, как вернулась. Она никогда не узнает, кто этот человек, который взял ее, как на скотном дворе. Она спрашивает Кристиану, та дрожит и молчит. Анна ничего не узнает до следующего раза, если он будет, этот раз. Кристиана шепчет:

— О, больше никогда!

Но каждый вечер Лоран приходит с новым грузом: тут платья, драгоценности, шкатулка, мантилья.

— Что, это все от…

— Ну, эти жаловаться не станут, — отвечает Лоран.

Он улыбается Анне. Он часто улыбается Анне после этого шабаша.

— Ну что, хорошо было на шабаше?

Она сама спрашивает себя. Снова видит позы, лица. Снова слышит безумные слова Кристианы.

— Ты заключила договор…

В далеком детстве Анна как-то смешала свою кровь с кровью другой девочки. И что осталось? Однако Кристиана считает: произошло нечто, нечто ужасное, таинственное, и это «нечто» связало их. И Лоран ей улыбается. Больше никто ей не приказывает, ничего не заставляют делать. Она сама, по своей воле, спускается из своей комнаты в помещение за лавкой. Она присутствует при продаже, при покупке всякой всячины, тут не только ворованное. Травы, снадобья, духи, которым Кристиана приписывает чудодейственную силу. Что, это так просто? И, значит, с той поры, как она «подписала» договор, и у нее есть эта власть? По крайней мере, теперь она на все смотрит иначе. Узкие улицы, балконы, спокойные семейные прогулки, окна, освещенные по вечерам, — больше она не чувствует себя исключенной из всего этого, отброшенной. Она вторглась к этим людям, к этим взрослым силой и хитростью. Она всех их видела такими, какие они есть, подвластными желанию зла, желанию чего-то, превосходящего их силы, их уносит, и она теперь знает, что им известно отвращение, которое было знакомо ей с детства, — отвращение к обыденности, к тусклому, плоскому существованию маленького города. Она бы хотела узнать побывавших на шабаше, различить, но, может, дело в снадобье? Она не находит на улице ни одного из тех лиц, которые, ей казалось, отпечатаны навсегда в ее памяти. Может быть, вот эта? Вот этот? Ведь не во сне же это все было? Ей кажется, все, кого она встречала, — по крайней мере, ей этого хотелось, — были на шабаше. Возможно… И она думает только о будущем шабаше…

Она не узнает лиц, но узнает взгляды, смущенные собственной смелостью, горящие, настойчивые: старуха; юноша с длинными ресницами, который шепчет:

— Вы уверены? Это точно? Три раза за утро, после произнесения слов?

Кристиана очень серьезно подтверждает.

— Снадобье, — говорит она Анне, — от самого черного сеньора.

— Но ты уверена, уверена, что…

— Молчи! Безумная! Ты хочешь, чтоб нас сожгли? — И совсем тихо: — И он же доверил Лорану тайну… как открывать все двери… И Лоран ни разу не попался. Ну ты знаешь, он приносил драгоценности, золото… Когда-нибудь бросим все, поедем во Францию и будем жить там, если Он не последует за нами…

— Разве Он не везде? — спрашивает Анна.

Кристиана бледнеет.

— Не знаю.

Жалкая трусиха! Анна в душе ругает ее, но одновременно жалеет. Как это Кристиана может быть столь уверенной, отчего она бледнеет, дрожит?

«А я? Разве я не сделала все, что было нужно?»

Она даже испытывает какую-то ревность.

— Если ты веришь в этот договор, — говорит она жестоко, — ты должна знать, что от этого не уйти просто так. Понадобилось бы чудо. Ну, например, ты поступишь в монастырь, а там тебе отрежут волосы, тебя будут бить, запрут в келье без окон до конца твоих дней. И ты больше не увидишь неба.

— Нет! — стонет Кристиана.

— Кажется, в Виссембурге в заключении содержалась одна колдунья, которая призывала дьявола, она призывала его ночью и днем, выла, как собака, она так умирала три года, хотя ей ничего, или почти ничего, не давали есть. А в Эпини сожгли женщину, которая предсказывала, какого пола родится ребенок, ее не задушили, и она пять часов вопила на костре. И дьявол не помог ей. А вот…