Мари Дешен - В три часа ночи на набережной Бранли

От автора

❧

Я могла бы написать, что все имена и события вымышлены, любые совпадения случайны, но случайностей в этом мире не бывает. В этой книге сплетены воедино правда и вымысел, где вымысел подчас подлиннее правды. Что-то было в действительности. Что-то могло бы случиться. Что-то было только на взгляд таким, каким оно казалось. Чего-то не было в помине, но обязательно будет. Что-то рассыпано по множествам судеб. Что-то собрано в одной. Что-то удалось избежать. Что-то настигло. Что-то случится. Что-то прошло.

На этих страницах можно услышать хруст французского багета, шум многолюдных французских кафе, как стучат каблуки по парижской мостовой в тишине позднего вечера, шуршание колес машин, биение сердец и их замирание. На этих страницах надежда и тщета. Смех и слезы. Счастье и боль. Преданность и предательство. Избавление и горе. Жизнь и смерть. Все вместе. Как и всегда, как и везде, в человеческом путешествии от начала и до конца.

Все новеллы в книге основаны на реальных событиях и реальных историях. Событиях из моей жизни, из жизни людей, которые попадались мне на пути, жизненных перипетиях, свидетелем которых мне довелось стать.

Все истории разыгрываются на подмостках парижских улиц, но они точно также могли происходить в Москве, Лондоне, Пекине, Тегусигальпе и любой другой точке мира просто потому, что везде и повсюду – люди, ничем существенно друг от друга не отличающиеся, всё с теми же переживаниями, глупостями, пороками и добродетелями, их историями, радостями и печалями.

❧

Двое у пруда

❧

– Ты когда-нибудь замечал, что туристы по большей части ведут себя очень странно, – спросил Гийом, с удивлением глядя на девушку лет двадцати, прилично одетую, лежащую грудью чуть поодаль на загаженном чайками парапете пруда и тщательно моющую руки в его не особо чистых водах. В том что она иностранка, он не сомневался ни на секунду.

Филипп ухмыльнулся, отломил кусочек багета и бросил чайкам, которые тут же устроили шумную потасовку.

– Любое действие, вырванное из контекста, может выглядеть странно, – спокойно заметил он. – И странно ведут себя не только туристы. Мадам Клозен, живущая в доме напротив меня, «моет» окна метёлочкой из разноцветных перьев, которую используют для смахивания пыли с мебели. Это выглядит очень странно. Но мадам Клозен – парижанка в пятом поколении. Видимо, «странно» – это в человеческой природе, как и любовь к оценочным суждениям.

Филипп снова отломил кусок багета. Заскучавшие чайки оживились.

Ему было глубоко за шестьдесят. Он не любил говорить о возрасте и избегал конкретных цифр. Тёмно-зелёный кашемировый шарф, вальяжно повязанный на шее, коричневое твидовое пальто, голубые мягкие джинсы, без единой пылинки замшевые туфли, небрежно торчащие из кармана перчатки из тонкой кожи, золотая фамильная печатка на мизинце правой руки – всё свидетельствовало о том, что их хозяин эстет до мозга костей.

Он проработал всю жизнь, пройдя путь от корреспондента до заместителя главного редактора, в одной из крупных французских газет, пару лет назад вышел на пенсию и до сих пор не мог привыкнуть к тому, что его высадили на обочине жизни. «Я выброшен на свалку», – часто с досадой отвечал он Гийому на вопрос «как дела?». Он не знал, куда себя приложить. По совету друзей Филипп начал писать книгу о себе, своей профессии и пути в ней, своего рода автобиографию с профессиональным уклоном. Но работа не спорилась, периодически натыкаясь на возникавшие в его голове два рациональных вопроса: «зачем я это делаю?» и «кому это надо кроме меня?». В действительности, больше всего его страшила перспектива того, что книгу никто не будет покупать и затея окажется провальной. Для него не было ничего страшнее, чем оказаться невостребованным. Он слишком дорожил призраком собственной значимости.

– Смотри какая! – Гийом с детской улыбкой кивнул на приковылявшую к его креслу жирную утку. – Не, ты только посмотри, какая наглая!

Парижские утки давно потеряли остатки совести и страха. Они не боялись людей, клянчили еду, ели с рук, пощипывая при этом пальцы своими большими оранжевыми клювами, но в отличие от наглых чаек всё же своё общество не навязывали.

– Ну что ты на меня смотришь? – наклонился Гийом к утке. – Не дам я тебе, это мой сэндвич. Вон, иди к Филиппу.

Филипп бросил утке мякиш. Чайки спикировали на брошенный хлеб, но кряква была проворней. Схватив добычу, она взметнулась и понеслась подальше от вороватых дальних родственников. Раздосадованные чайки, гогоча, обступили Филиппа.

Гийом засмеялся и изменённым, гнусавым голосом шутливо произнёс:

– Гоните хлеб, месье. Вы окружены.

Гийом был актером, одним из десятков тысяч разбросанных по всей Франции. Играл всю жизнь, вполне удачно, на множестве театральных подмостков. Продолжал и в свои шестьдесят восемь лет выходить на сцену. В кино никогда принципиально не снималcя, считая его фальшивкой. Он просто безумно любил жизнь, свою семью, небо, природу, театр и книги. Характерная сетка морщин, покрывавшая некогда привлекательное лицо, явственно свидетельствовала о том, что улыбнуться ему было во много раз легче, чем нахмуриться. Лучистые глаза смотрели на мир с детским ребячеством. Карманы его потертой куртки топорщились от купленных внукам леденцов. Растянутый ворот синей водолазки неопрятно обхватывал шею. Заношенные ботинки не доставляли ему ни малейшего дискомфорта. Образ дополняла выцветшая чёрная шляпа с явственно заметным свежим тёмным пятном на левой стороне тульи. В руках он держал уже надкушенный сэндвич с тунцом, купленный вместе с багетом в булочной неподалёку.

Он каждую неделю по средам встречался здесь с Филиппом. Вернее, он знал, что каждую среду в это время на протяжении нескольких часов Филипп будет сидеть на этом месте у пруда в саду Тюильри в полном одиночестве, погруженный в свои безрадостные мысли, и взял себе за правило составлять ему компанию. О встречах они не договаривались. Это всегда была «случайность», хоть уже давно ставшая закономерностью. Филипп об этом не просил. Он вообще никогда и ничего ни у кого не просил. Но Гийом знал, что его старому другу его общество остро необходимо, хоть тот и никогда об этом не говорил прямо.

Филипп докрошил остатки багета, встал и разом забросил его на середину водоема, вызывая среди чаек полнейший переполох. Затем стряхнул с пальто крошки, скомкал пакет и пошел до ближайшей урны. Кормить птиц ему надоело.

Он вернулся на своё место.