Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

Эти превращения от винных паров, или ночной тьмы, или случайных компаний, или древних привилегий становятся бесспорной отправной точкой для маленькой девочки Анны на пути от сомнения, от постановки самоочевидного вопроса. Ребенок охотно признает существование однородного мира взрослых, куда он проникает через щель; это проникновение страшит ребенка, но в то же время искушает. Лишенный ореола взрослый делает мир, которым он не владеет, тревожным и манящим. Так как ребенок не обладает ключом к этим автоматам, приводящим их в движение, так как он лишь со стороны видит механизм, который оживляет фальшивых картонных богов, их пьянство внушает ужас, потому что пружины, которыми манипулирует ребенок, подчиняются силе, ему неизвестной. И потому этот ребенок — уже колдун. Ведь волшебство — это, в сущности, ловкость рук, умение управлять непостижимым. Маленькая Анна пока что лишь наблюдает действие вина, или обмана, постигает силу чувственно воспринимаемой вселенной; скоро она захочет дергать ее за веревочки.

Все охотно верят, что средние века — это великая эпоха колдуний; но, напротив, с возрождением духовности, по мере изучения явлений природы во всей их совокупности растет ощущение таинственности, и идея овладеть ими, повернуть в свою пользу вновь выходит на свет, целиком подчиняет себе народную душу. Число демонов умножается по мере распространения панвитализма Возрождения. Это удивительно, это правда жизни, порождающая самые безумные верования; потому что вера, замкнувшаяся в догме, таит в себе понятие невозможного. Наоборот, естествоиспытательство в том виде, как оно распространилось в XVI веке (включающее в себя и добытые опытом истины, как это сделал Парацельс, и сведения о гномах и карликах), считает все возможным и, как это ни парадоксально, создает основу для возникновения предрассудков на базе жизненных фактов. Отсюда проистекает существование странно регламентированной, подобно точным наукам, магической практики. Однако дух Зла не внушает полного доверия; конечно, можно сказать, что христиане времен средневековья больше веруют во власть Сатаны, чем колдуна, который, конечно, способен вызвать нечистую силу, но эти люди убеждены, что если в приворотное зелье или волшебное снадобье не положить один из ингредиентов или пропустить ритуал в процессе колдовской церемонии, то такое нарушение воспрепятствует материализации духа и помешает его проявлениям. Так, Жиль де Рэ, печально известное кровавое, лицедействующее ничтожество, призывал различных колдунов (как призывают к изголовью больного известнейших врачей), ученых знатоков волшебства, как будто бы одних его преступлений и наглости недоставало, чтобы стократно удостоиться внимания нечистой силы. Налицо отсутствие веры в собственные труды, даже если эти труды относились к области зла, и наличие веры в чью-то ученость, даже если эта ученость эфемерна или сомнительна, что является характеристикой эпохи, где сомнение одержимо верой в первопричину. Это — помрачение веры, и не только той веры, которая породила предрассудки великих эпох колдовства. Итак, маленькая Анна родилась в 1603 году в мире, где зло подчинилось законам механики. И что восприимчивее детства к забаве собирать и разбирать механизм, пленником которых оно является? Именно этим объясняется ужасающий и потрясающий феномен возникновения детей-колдунов.

Детство обладает опасным даром сиюминутности: оно не верит в существование невозможного. Детство само по себе волшебство. Оно волшебно хотя бы потому, что оно детство. На выбор непрестанно предлагаются различные миры, несовместимые друг с другом, и детство создает из них чудовищную поэтическую конструкцию. Первая ложь — это эксперимент более чем грешный; она, несчастная, худенькая девчонка, изобретает приукрашенные версии своего бытия. «Мой отец был одним из самых больших людей в здешний краях, — говорила она. — У него был самый красивый дом. Горе отняло у него разум». Сочувствие, подаренная накидка, лакомство служили доказательством ее власти. Иной раз ее охватывала гордость. «Мы счастливее вас, мы видели разные страны. Однажды я видела настоящего китайца». Она покидает крестьянский двор, как королева взбирается на жесткую, холодную тележку, от которой болит поясница, под восторженные взгляды сытых детей. Разве она солгала? Во всяком случае, когда они уезжают в тряской повозке под непрестанным дождем севера, она долгое время не ощущает ни холода, ни голода. Так же как и ее отец после выпивки. Девочка хрупкая, но твердая духом. Лишенная матери, она сама стирает и чинит белье; руки огрубели. Вытирает блевотину отца, терпит вспышки его гнева, а иногда и удары кнута. Ее лицо принимает суровое выражение сосредоточенной, высокомерной покорности бедных женщин, постаревших к тридцати годам, но не униженных и хранящих достоинство, принятое ими раз и навсегда и пребывающее при них до самой смерти. «Она очень вынослива», — говорит отец сочувствующим крестьянкам. Она вынослива, вот и все. Когда же она устает и замерзает (ветер — самовластный господин этих равнинных мест), она прячется за спиной отца на постоялом дворе, ослабевшая, насмешливая, готовая укусить даже, когда ее светло-голубые глаза сосредоточенно — так что она при этом немного косит — наблюдают за разыгранным по-крупному спектаклем хвастовства, проклятий и выпивки. Однажды отец, под властью вина, или безумия, или непреодолимого желания стать блистательным центром всеобщего внимания, источником жизни, опьяненный безличной сердечностью, которая похожа на безразличие так же, как и на братство, разложил все свои сокровища посреди большого, пропыленного зала. И эти жалкие сокровища мгновенно преобразились. Грубые, но прочные ткани, галуны, кусок тонкого, как паутина, кружева, пожелтевшего, однако выглядящего здесь весьма престижно, украшения из немецкого стекла, ленты. Возчики, две женщины, которые держали постоялый двор, нищий, прикорнувший у огня, по временам вздрагивающий, как маленькая собачка, — все окружили сокровища, восхищенно рассматривая сверкающие ножи, медные браслеты, кусок поредевшего от времени муара… И вознесенный внезапным приступом бреда, отец давай расхваливать свой товар. Его лицо, хитрое, тощее (лицо нищеты, привыкшее к унижению, которого не замечаешь), вдруг преобразившееся, сверкало радостью, которой он не испытывал даже от самых выгодных сделок.

— Смотрите! Замечательный муар, платье из него могла бы надеть принцесса, а я дарю его вам, мадам Марта! Жанетта, вот серебряные ножницы с насечкой, купленные на распродаже в замке Де И. Я дарю их тебе, моя девочка, и еще наперсток впридачу! Хотите прекрасный стальной нож? Рене, вот браслет для твоей подружки! А ты, старик, возьми кусок хорошей шерсти, согреешься! Ну, берите, берите же, я говорю вам!