Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи

Он беспокойно заерзал в постели — теперь она стала казаться ему чересчур жаркой, перегретой. На лбу выступила испарина. В сердцах он вытер ее колпаком, да так его больше и не надел. Эти проклятые крестьяне не придумали ничего умнее, чем превратить комнату в адское пекло; но в непроветриваемом, нежилом помещении от этого лишь сильнее выступает влага на стенах. Он уже начинал ощущать на себе ее действие: беспокойство, ломота в пояснице, бессонница… А что, если ему завтра уехать?

Судьи будут неприятно удивлены. Разочарованы. И Клод д’Оффэ тоже. Но ведь в конце концов ему достаточно будет сказать: «Я удовлетворен допросом. Она, несомненно, колдунья. Сожгите ее, и дело с концом». Этого с лихвой хватит для того, чтобы умиротворить их совесть добропорядочных крестьян. Стоит Жанне исчезнуть, как они снова впадут в блаженную спячку — еще на добрых четверть века. До сих пор колдовство обходило эти края стороной. Они впадут в спячку. «Вы видели их? Мертвецы. Живые мертвецы», — сказала она. Он понимал ее лучше, чем желал себе в этом признаться. Их спящая совесть, нежелание задаваться вопросами… Несомненно, это искушение, грех. Но тут есть и положительная сторона. Сонное, равнодушное стадо жвачных животных — оно необходимо для крепости общества. Они, как известняк, как гумус. Сам Господь не осудил бы их за это. Одни созданы для размышлений, другие — для битв, и представляется естественным существование категории людей, созданных для того лишь, чтобы служить для других орудием, материалом. Они тоже по-своему солдаты. Они не знают ни куда идут, ни что делают, ни зачем они это делают, но они необходимы для нормальной жизнедеятельности всего организма. В этом смысл их жизни, хоть сами они об этом и не подозревают. И, быть может, несчастье с Жюльеттой тоже имеет смысл, пусть непостижимый для окружающих, но тем не менее реальный. Быть может, Жюльетта по-своему необходима? Ему представилось, что, окажись здесь Франсуаза, он сумел бы ей это объяснить. Если бы только по ее глазам он не понял, что она нарочно не желает понимать… В такие мгновения он почти боялся ее: кроткая, предупредительная, по-матерински ласковая женщина с золотистой кожей вдруг преображалась в нечто твердое, непробиваемое, глухое, совершенно чужое. Такое уже бывало. Каким одиноким он чувствовал себя тогда! Да, ради Жюльетты Франсуаза послушалась бы колдуньи. Возможно даже, не видя, не ощущая, что это кощунство, святотатство. Нет, никогда, ни за что на свете не согласилась бы она допустить, чтобы страдания ее ребенка могли оказаться полезными для мирового равновесия. Мятеж. Впервые он увидел это так ясно, и эта мысль его глубоко потрясла. Франсуаза — мятежница! Она, которую он взял в жены, полюбил за идеальное соответствие ее роли супруги, за ту непринужденность, с какой она существовала в тесных рамках этой роли, придавая ей смысл и наделяя достоинством. Как умела она поднять до уровня ритуала, чуть ли не священнодействия всякую бытовую мелочь, малейшее событие семейной жизни! И все это без напыщенности и излишних слов, одним своим присутствием, ясным и светлым… Он полюбил ее уже после того, как на ней женился. Только тогда, когда она впервые вызвала у него тревогу, он понял, признался себе, что любит ее. Ясное небо заволокло тучей, озерная гладь подернулась рябью в тот день, когда у трехлетней малышки Жюльетты, которая ходила, бегала и выглядела такой же крепенькой, как двое старших детей, случился первый припадок. К тому же она не говорила, не заговорила и год спустя… Туча сгустилась, потемнела. Ненавязчивая красота Франсуазы стала более заметной, ярко выраженной. Теперь она замкнулась в себе, в ней что-то неуловимо изменилось: она постепенно охладела к своему саду, цветам, все чаще отказывала себе в невинных маленьких развлечениях — музыке, вышивании… Не тогда ли впервые проявилось суеверие? Потеряла ли она вкус ко всему просто как человек, застигнутый горем, или же то было сознательное лишение себя всех удовольствий в надежде, что это действие, которое вполне можно расценить как магическое, пойдет на пользу дочери?

Не так ли зарождалась мысль прибегнуть к помощи Князя тьмы?

Надежда, разумеется, тщетная. Кто видел, чтобы хоть одна ведьма извлекла выгоду из совершенной ею постыдной сделки? Ни богатства, ни, по большей части, красоты, гонимые всеми… А при разоблачении их адский повелитель и вовсе бросает их на произвол судьбы… Любопытно, что ни примеры, ни здравый смысл не в состоянии их удержать. Упоение ненавистью, разгулом, властью над людьми сильно. Ведь власть налицо, в этом он убедился собственными глазами. Разве не ощущал он ее над собою в этот самый миг, когда ворочался, не в силах уснуть, когда чувствовал, как зарождается в нем едва ли не злоба на любимую жену, больное дитя; и откуда иначе взяться этой ужасной мысли, ставшей уже привычной, как бьющая в борт волна: «Лучше было бы…» Что бы он сказал, если бы узнал, что он, утонченный интеллектуал, искусный политик, скороспелый мудрец, уподобится мятежному крестьянину — существу, стоящему в его глазах на уровне животного, — который при виде своей новорожденной дочери со вздохом произнесет: «Лучше было б…», а в глазах Жанны будет та же темная ярость, тот же непроницаемый отказ понимать, что и в глазах Франсуазы, в глазах всякой женщины, которая защищает произведенную ею на свет жизнь? И тем не менее в какой-то особенно безысходный вечер он пробормотал: «Лучше было бы ей никогда не родиться…» — и Франсуаза обратила на него точно такой же взгляд.

Сама Жюльетта подошла тогда и стала ластиться к нему как зверек, смутно осознающий, что он в чем-то провинился; он еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее от себя.

Повинна ли она? Конечно нет. Надо было просто проникнуться мыслью о необходимости этого. Но какой мыслью проникнется она, если когда-нибудь отдаст себе отчет в своем состоянии? «Чтобы бы вы сделали на моем месте?» Наглость? Да. Но если Жюльетта отдаст себе отчет в своем состоянии, она перестанет быть совершенно — как бы это сказать? — невинной. На нее ляжет ответственность. Конечно, ограниченная, однако она наделит Жюльетту свободной волей, духовным существованием. Ей будет предоставлен выбор. Быть может, она сумеет приносить какую-то пользу в доме, например, шить или — кто знает? — присматривать за детьми своих братьев… Уродливой ее не назовешь, только вот бывает не по себе от ее блуждающего взора. Быть может, ей еще удастся обрести равновесие, покой. И тогда Франсуаза вновь станет такой, какой была в первые дни замужества: улыбчивой феей, обожающей цветы, толмачом между ним и природой, ним и детьми, ним и жизнью… Он начинал засыпать.

В полудреме его охватила блаженная истома, какой он не испытывал никогда, разве что изредка в объятиях жены, и он представил себе, что, обретший былое красноречие, беседует с Жанной Арвилье. «У меня есть дочь, — говорит он ей, — которая, как и вы, приговорена. Она обречена жить в четырех стенах, она никогда не познает мира, никогда не приобщится к разуму; однако взгляните на нее: она кротка, она счастлива, она сумела почувствовать, что и ей отведена своя роль. Она никогда не покидает своего сада, и ее существование есть проявление благодати…» Он говорил, говорил, и его дом, его жизнь менялись прямо на глазах, обретали светлую прозрачность, освобождались от груза унижения и горя. Он тенью пересекал сад, где мальчики строили шалаш, и шалаш этот казался ему многообещающим символом их будущего призвания; он шел по гостиной, где Франсуаза шила, склонив над рукоделием свое прекрасное, с чуть крупными чертами лицо, и говорил ей слова любви, на которые обычно бывал скуп; он ласкал Жюльетту, присевшую на подушечке у его ног, — молчаливую Жюльетту, которая есть ключ ко всему, непостижимый и необходимый знак, поданный из мира духа; вот он шел в свой кабинет, сумрачный, спокойный, где он столько размышлял о счастии людей, о смысле религий… Сейчас он сядет за работу, пройдет еще день, тусклый и безмятежный, как Вечность… Но что-то мешает ему: слишком яростное пламя в камине (огненные языки в его сне до того осязаемы, что, казалось, вот-вот его поглотят); красные шторы на окне, исчерна-красные, словно запекшаяся кровь; итальянский кинжал на письменном столе — образчик ювелирного искусства, странный отблеск, сталь, железо, раны, крики роженицы, пытки, пламя, кровь… Пронзительный крик жизни и смерти исходит из недр дома, достигает кабинета, где он ждет рождения ребенка (которого?), крик, с которым ничего не поделать, красный крик, превосходящий пределы разумного…