Владимир Дегтярев - Золото Югры

Слава Богу, король Яков пока не обязан горевать о фальшивом серебре в английском королевстве…

Папский легат падре Винченто в то июньское утро с ужасом глядел на стеклянный штоф, купленный в Тронхейме у старого моряка. Божественная жидкость всего на одну линию покрывала донышко штофа. Выходило, что для падре осталось всего тридцать капель!

Принимая капли опиумной настойки, падре уже и думать забыл о приступах морской болезни. Он много ел, а потом много спал. Один раз огромный матрос случайно наступил подкованным сапогом на руку Винченто… Папский легат даже не почувствовал боли! Другой раз корабельный кок, обозленный жалобой падре капитану Ричардсону на нехватку пищи, приложился к руке Винченто раскаленной кочергой. Как бы случайно. Рука священника даже не дернулась.

Матросы на шхуне стали роптать. Ибо даже святой человек, вроде Франциска, которого испанские язычники жарили на раскаленных углях, и тот орал. Выходило так, что падре либо святее Франциска, либо – сын беса…

Капитан Ричардсон вызвал всех матросов на палубу и при них велел падре собрать вещи и переехать на вторую шхуну.

– Мы догоняем врагов, – громко сказал капитан, – будет бой. Вам, падре, следует находиться в безопасности.

Матросы смеялись. Только один матрос странного, неанглийского вида имел печать печали на лице. Он стоял позади остальных и, казалось, плакал.

Падре протолкался к несчастному, взял его за плечо и повел на нос шхуны.

– Будет исповедь! – прокричал он капитану.

Капитан Ричардсон не ответил: он следил, как матросы готовили шлюпку. Боцман стоял на корме и орал на вторую шхуну, чтобы готовились принять святого отца.

Падре отвернулся и лизнул несколько капель из штофа, затем спрятал его в сутану и решительно встал напротив матроса.

– Грешен, сын мой? – спросил он у Николы Сужина. – Покайся…

Сужин с тоской слушал иноземное непонятное бормотанье. Эх, сюда бы сейчас православного попа!

– Да иди ты от меня, – прошептал Никола, – я другой веры.

Для верности слов он сильно толкнул падре. А Винченто решил, что печальный моряк желает целовать крест, болтающийся на его груди. Падре даже не обратил внимания, что тот говорит непонятные слова.

– Давай, давай, целуй крест благословенной нашей Церкви! – закричал падре и стал тыкать четырехконечным нагрудным крестом в лицо Сужину.

Никола развернулся и саданул падре в ухо. Священник упал. Матросы опять захохотали. Подбежавший боцман пнул Николу в живот, тот согнулся от боли. И так, согбенного, боцман погнал Сужина по палубе. Вторым ударом сапога англ сбросил Сужина в трюм.

Когда разъяренный боцман поднял голову от темной дыры в трюм, перед ним стоял улыбающийся падре Винченто. Он держал перед собой нагрудный крест. Сладко пропел, а не проговорил:

– И ты грешен, сын мой! Покайся…

Боцман издал свирепый рык, схватил Винченто поперек огромного живота и в три шага подтащил к борту. Падре головой вниз свалился в шлюпку.

Падая в трюм, Никола разбил лоб о край люка и вывихнул руку об лестницу. Сжав зубы, он пробрался к канатному ящику и лег, постанывая от боли в руке. Проклятый боцман, проклятая жизнь! Здоровой рукой ощупал лоб и увидел на ладони кровь. И завыл под звонкое шлепанье корпуса шхуны по речным волнам…

Потом он лег на канаты и стал дожидаться вечера, когда к нему в угол снова придет боцман…

На шхуне матросов кормили два раза в день. Утром давали половину сухаря. Воды же было достаточно, хоть ведрами пей. А поздним вечером, когда шхуна подходила к речному берегу и вставала на якорь, матросы спускались в трюм, брали свои миски и шли в корму, к загородке кока. Тот наливал каждому горячего сального отвара и клал в миску кусок уже подванивающей солонины.

У Николы Сужина ни миски, ни ложки не имелось. Миску с варевом и ложку ему в угол приносил лично боцман. И тогда отдавал Николе еду, когда получал от него золотую монету. Потом сам же приходил за пустой посудой… Матросы, если и догадывались, зачем боцман унизительно таскает еду чужаку, то молчали.

Монет у Сужина на сегодняшний день осталось всего три.

Он решил зарезать боцмана. Потом передумал. Это будет бестолковой смертью – и боцмана и его, Сужина. Уж если мстить, так мстить по-русски.

Волоча левую, вывихнутую руку, Никола на коленях подполз к загородке из дубовых досок, наспех сколоченной на китобойной шхуне. Там хранились бочки с порохом, насыпанным в небольшие мешочки, пропитанные горючим маслом. Пушечный заряд.

Никола в полутьме осмотрел замок и крепление засова, стерегущего крышку порохового погреба. Осмотрел и две петли, на которых крышка поднималась и опускалась. Посмотрел, ковырнул петли ножом и зло засмеялся. И уполз обратно в канатный ящик.

Когда боцман поздним вечером получил очередную золотую монету и ушел с пустой миской, а матросы раскатали свои подвесные койки и трюм заполнил невыносимый храп двадцати уставших тел, Сужин осторожно пополз к основанию грот-мачты, стоявшей ровно посередине шхуны. На крюке, вбитом в основание мачты, висел дежурный фонарь, слабо освещающий пространство трюма.

Никола осторожно снял фонарь и пополз обратно, к пороховому погребу. Когда шхуна напоролась на ушкуйный перемет, заостренные столбы хорошо раскачали дощатое ограждение бочек с порохом. А крышка просто сорвалась с петель. Порохом пока не пользовались и поломку не заметили…

– Во имя Господа нашего! – прошептал Никола Сужин, поднял крышку со стороны сорванных петель – и застонал от обиды.

Под крышкой он увидел десятиведерные дубовые бочки, крепко закрытые дубовыми же крышками… Такую крышку выбивают топором, для начала сорвав верхний железный обруч, намертво сжимающий бочку с боков…

Никола достал нож, ковырнул между досками бочковой крышки. Лезвие ножа отщипнуло маленькую дубовую соринку. Тут ковырянья на ночь, а потом и на день.

Дня у Николы Сужина уже не имелось. Он ковырнул снова, много сильнее. В левом, изуродованном плече родилась и стала расти свербящая боль…

– Во имя царя Ивана! – неожиданно для себя прошептал Сужин. От острия ножа все так же отскакивали мелкие дубовые соринки.

Просверлить тонкую дырочку внутрь и разбить на бочке масляную лампу с горящим в ней фитилем…

Ничего другого Никола Сужин в этой жизни больше не желал…

Два вогула лежали на высоком берегу Оби. Свесив головы вниз, они наблюдали за спящей большой лодкой. За второй большой лодкой, приставшей к берегу в малом отдалении от первой, следили другие охотники.

Прямо перед глазами вогулов плескалась об мачту непонятно разрисованная тряпка, на которой вогулы вроде узнавали знаки крестов.