Эптон Синклер - Зубы Дракона

Да, в буквальном смысле, евреи были виновны во всем. Гитлер назвал список их многочисленных преступлений. Они привели в Германию революцию, они подорвали ее патриотизм и дисциплину, и в час ее величайшей опасности они ударили ее в спину. Евреи помогли сковать её жестоким диктатом Версаля, а затем заковали ее руки и ноги в цепи бедности. Они создали инфляцию, они придумали план Дауэса, план Юнга и рабство системы процентных ставок и репараций. Еврейские банкиры были в союзе с еврейскими большевиками! Они совратили всю немецкую культуру — театр, литературу, музыку, журналистику. Они прокрались в профессии, науку, школы, университеты. И, как всегда, они осквернили и привели в упадок всё, чего коснулись. Евреи наше бедствие!

Это продолжалось в течение, по крайней мере, полчаса. И никто не смел вставить слово. Тирады оратора выскакивали так быстро, что его предложения спотыкались друг о друга. Он забывал заканчивать их, он забывал грамматику, он забывал правила приличия и использовал слова обитателей дна Вены, где он и набрался своих идей. Пот выступил на его лбу, а его чистый белый воротник начал слабеть. Короче говоря, он дал тот же спектакль, свидетелем которого был Ланни в Burgerbraukeller Мюнхена более десяти лет назад. Но то была огромная пивная с двумя или тремя тысячами людей, а то, что было здесь, можно сравнить с оркестром из ста инструментов, включая восемь тромбонов и четыре басовых тубы, играющих увертюру к Летучему голландцу в небольшую комнате.

Вдруг оратор остановился. Он не спросил: «Разве я не убедил вас?» Это было бы выражением сомнения, что посланный небесами евангелист никогда не признает. Он сказал: «Теперь, герр Бэдд, идите и исполните свой долг. Соблюдайте одно простое правило, которого я придерживался с тех пор, как основал это движение. Не говорить с евреем, даже по телефону». Потом резко: «У меня есть другие обязательства, и вы должны меня извинить».

Трое быстро попрощались. И когда они были снаружи, Ланни, в своей роли секретного агента, заметил: «Никто не может сомневаться в том, что он возбуждает свою аудиторию».

Когда он вернулся в отель вместе с женой и матерью, он воскликнул: «Ну, теперь я знаю, почему Геринг держит Фредди.»

«Почему?» — с большим волнением спросили они.

Ланни ответил в холодной ярости: «Он собирается скрещивать его с самкой обезьяны!»

Ланни должен был закончить свою игру в соответствии с правилами. Он не должен позволить любому из этих друзей обнаружить, что их пригласили сюда исключительно в надежде убедить Гитлера освободить еврейского пленника. Их пригласили для дружбы, для общения, для музыки и искусства. Ланни и Курт, как в старые времена, должны играть на фортепиано дуэты. Золтан должен показать им две Пинакотеки [176] Так называются музеи живописи в Мюнхене (от грен. pinax — картина и theke — вместилище) (книжн.) и продемонстрировать им пользу своих художественных знаний. Бьюти и Ирма должны надеть свои лучшие одежды и сопроводить их в Национальный театр на Мейстерзингеров и в Театр принца-регента на Эгмонта Гете. Потом должен быть ужин, на который на встречу с ведущим композитором будут приглашены выдающиеся личности музыкального мира. После симфонического концерта в концертном зале ТонХалле, Ланни выслушал сугубо технические комментарии Курта по поводу дирижёра и изданных там звуков. Звуки были тяжёлы, холодны и сверкали. Им не хватало «тела», Курт имел в виду, что там отсутствовала пропорция между низкими, средними и высокими регистрами. Он обвинил слишком пылкого капельмейстера в преувеличении своих нюансов, излишнем расширении и сжатии уровня громкости, суетливости перед своим оркестром, как старая курица перед слишком большим выводком цыплят. Конечно, недостойная техника, и которая ни в коем случае не подходит к исполнению Героической симфонии Бетховена.

Но для Ланни казалось более важным попытаться понять, что композитор этой благородной симфонии хотел сказать ему, чем беспокоиться о деталях чьего-то исполнения. Последний раз Ланни слушал эту симфонию вместе с семьей Робинов в Берлине, и он вспомнил, тихие восторги Фредди. Фредди не был одним из тех музыкантов, которые прослушали так много музыки, что устали от неё, и могли думать только о технике, личностях и других посторонних вопросах. Фредди любил Бетховена, как если бы он был сыном композитора. Но теперь отец и сын были разлучены. Фредди не мог играть Бетховена по указу Генриха, потому что он был евреем. И, конечно, у него не было никаких шансов услышать Бетховена в Дахау. Ланни не мог думать ни о чем другом, и симфония стала мольбой великому мастеру о его приговоре тем, кто узурпировал его влияние и его имя.

В работах Бетховена сильная тема попирает и гремит, а нежная тема веселит и умоляет. Можно интерпретировать симфонию, как мольбу о пощаде и любви против жестокости и угнетения в мире. Можно считать, что мрачная, доминирующая тема представляет эти жестокости, или, возможно, она означает то, что поднимается в душе, чтобы противостоять им. Так или иначе, для Ланни увертюра Героической стала «темой Фредди», и Бетховен защищал его от ненавистных нацистов. Великий демократ из старой Вены пришёл в ТонХалле в Мюнхене и положил руку на горячий лоб Ланни и сказал ему, что тот был прав, и что он и его еврейский друг были свободны идти с Бетховеном на поля сражений души и танцевать с ним на счастливых лугах.

Возможно ли, что Бетховен не стал бы презирать нацистов и противостоять им? Он посвятил свою симфонию Наполеону, потому что считал, что Наполеон представлял освободительные силы французской революции, но он разорвал титульный лист с посвящением ему, узнав, что Наполеон короновал себя императором Франции. Он положил на музыку Шиллеровскую Оду к радости, пославшую поцелуй всему миру и провозгласившую, что все люди стали братьями. Конечно, он не мог исключить евреев из человеческого рода и отверг бы тех, кто построил своё движение на ненависти.

Это была нужная ему музыка. Она давала напористость и силу. Душа Бетховена защищала себя, защищала всё немецкое от тех, кто оскверняет это. «Тема Фредди» умоляла, буйствовала и бушевала в могучих усилиях, как гремели литавры. Молодой идеалист говорил своим друзьям, что не был уверен, что у него есть моральные силы противостоять своим врагам. Но здесь, в этой симфонии он нашёл их. Здесь он одержит победу и будет торжествовать. Но затем нахлынут орды, собьют и растопчут его. Когда увертюра подошла к кульминации, руки Ланни были плотно сжаты, и пот выступил на лбу.

Резкий, величественный марш Бетховена прошёл через нацистские концентрационные лагеря, как Ланни проходил их так много раз в своём воображении. Это были горе и страдания сотни тысяч лучших умов Германии. Бетховен скорбел вместе с ними, рассказывая им, что черная трагедия может обернуться красотой безграничных сил души. Финал симфонии была победа. Но она была далеко, и Ланни не мог себе представить, как её достичь. Он мог только цепляться за руку великого мастера, как маленький ребенок за руку своего отца. Выслушав этот концерт, Ланни пришлось столкнуться с тем, что его любви к Курту и Генриху пришел конец. Он нашел, что становится трудно быть вежливым с его старыми друзьями. И он решил, что, быть шпионом или тайным агентом, или тем, чем можно это назвать, было, прежде всего, противным и скучным занятием. Величайшей из всех привилегий в этой жизни было говорить то, что думаешь. А вашими друзьями должны быть люди, которые могут, по крайней мере, отдать должное вашим идеям. Лан-ни был рад, когда он проводил Курта и Генриха до их разных поездов домой. Он поблагодарил их за то, что они сделали, заверил их, что это стоило их времени. Он подумал: «Я вытащу Фредди из этого ада, а затем уберусь сам, и не вернусь».