Исай Калашников - Последнее отступление

Разорвав письмо на мелкие клочья, Рокшин бросил его в пепельницу. Парень стоял у стола, с любопытством осматривал тонконогие гнутые стулья, кресло, а диван даже пощупал рукой.

— Неплохо проживаете, — с простодушной завистью сказал он.

Рокшин рассеянно кивнул. Он думал, стоит ли ему идти на встречу с анархистами. Пожалуй, не стоит, Чернобородый договорится. Надо написать ему ответ… Нет, пожалуй, не стоит и писать.

— Для чего у вас эта штука? — спросил парень, показывая на диван.

— Сидеть… Отдыхать, — ответила Лида.

— Можно мне сесть?

— Садись, ради бога.

— Передай на словах: я прийти не могу. Ступай.

Парень с сожалением встал с мягкого дивана.

День клонился к вечеру, но жара не схлынула. Воздух, пропаленный солнцем, пропитанный мелкой пылью был сух и горек. Деревянные домики, заборы почернели еще больше, словно обуглились, того и гляди вспыхнут. Листочки редких тополей, опаленные зноем, обвисли. Федька распахнул свой зеленый френч, приспустил с плеч, оглянулся на окна квартиры Рокшина, плотно затянутые занавесками. Живут же люди! В доме чистота, прохлада. А тут… Млей на жарище, проливай сто потов, и за какие шиши, спрашивается? Волю теперь анархии не дают, поживиться совсем нечем. Да и не шибко нужны ему их крохи. Шкатулочка Федота Андроныча увесистая, в ней на первое время хватит. Пора бросать эту шатию-братию да обзаводиться своим хозяйством. Опять и Улька… Не подыскала бы себе жениха, пока он тут околачивается, девка она не из последнего десятка, на нее многие парни зарятся…

Размышляя, Федька и не заметил, как подошел к штабу отряда. В коридоре одернул френч, застегнул пуговицы и направился к своему начальнику. У него сидел тот человек, который отправлял Федьку с письмом к Рокшину, Савка Гвоздь с пластырем на виске и синяком под глазом. Опять перепало где-то… Передав слова Рокшина, Федька пошел к дверям, но командир его остановил:

— Иди с Савкой к его зазнобе, пусть она приготовит ужин. Мы соберемся у нее вечерком. Помогите ей… — Он бросил на стол пачку денег, пояснил Чернобородому: — Девка своя в доску. Там будет лучше…

— Все будет сделано в два счета. — Федька запихал деньги в карман.

На улице Савка начал его ругать.

— Выскочка, подхалим и лизоблюд — вот ты кто, семесюха-клохтуха! «В два счета…» Любка нас и на порог не пустит. Она с нами знаться не хочет. Видишь, как мне вывеску покарябала?

— Не бормочи! С чего бы ей?

— А кто ее знает. Будто белены наелась. Зубами скрипит, как тигра, и со сковородником на меня кидается и бьет по чем попало, сука подлая.

— Не пара ты ей, вот и гонит. Поедем со мной в деревню, женю тебя на Мельничихе.

Любку дома они не застали, но Савка заглянул под крыльцо, нашел там ключ, отпер двери. В комнате Любки все было прибрано. Пол помыт и застелен плетенными из лоскутков дорожками, на кровати чистые простыни, на столе — расшитая васильками скатерть.

— Гляди-ка!.. — удивился Федька. — Выгнала тебя и жить зачала по-людски. Раньше на полу твои окурки валялись, под столом битая посуда, и винищем воняло. Иди наколи дровишек, чтобы у нас под руками были.

— А сам чего?

— Иди, тебе говорят!

— Не кричи, блоха семейская! Не командирствуй!

— Это видишь? — Федька сунул к его носу кулак. — Ты эти крендели-мендели бросай! За всякие словечки я твою рожу распишу почище Любки. Понял?

С Савкой только так и надо. В первые дни, по деревенской своей недоразвитости, Федька смотрел ему в рот, и он распоряжался, как хотел, а потом сообразил, что Гвоздь — дурак и трус. Надавишь на него — и он съежится, как гриб на солнце, а если дашь волю — на шею сядет и ноги свесит.

Выпроводив Савку, Федька пересчитал деньги, половину спрятал в карман, остальные бросил на стол.

Хлопнули ворота. Федька выглянул во двор и засмеялся. У поленницы Любка распекала Гвоздя. Савка разевал рот, пытаясь что-то сказать, но она не давала ему говорить. Федька постучал по стеклу, и Любка, бросив Гвоздя, побежала в дом. Ворвалась, красная от гнева, закричала с порога:

— Выметайся сейчас же! Милицию кликну!

— Тише, Любушка-голубушка, тише. Я тебе не Савка…

— Одного поля ягода. Убирайся!

— Замолчи ты! Что за мода — орать на всю улицу. Мы по делу.

— Знать вас не хочу и дел никаких вести не буду!

Савка принес дрова, опасливо поглядывая на Любку, сложил поленья у печки, присел на краешек стула, готовый сорваться с него в любую минуту.

— Ты можешь, Любка, орать, пока не посинеешь, — сказал Федька, — но слушать я тебя не буду. Вечерком придут к тебе наши ребята, и ты сготовь для них выпить-закусить.

— Никого не пущу больше!

— Ты нашу братву знаешь, худо может получиться! — пригрозил Федька. — А сполнишь, тревожить больше не будем. И ты, Гвоздь, помни это, не досажай ей, а то сам за тебя возьмусь.

— Нет на вас, на проклятых, ни чумы, ни холеры! — сдалась Любка.

— Ты, Савка, помогай пока, а у меня еще дела есть…

Других дел у него, конечно, не было, просто решил пошляться по магазинам, посмотреть, что можно будет купить тут, когда станет обзаводиться своим хозяйством. Если знаешь, что все вещи, которые лежат на прилавке, на полках, можешь купить, ходить по магазинам страсть как интересно. Щупаешь товар, прицениваешься, прикидываешь, что тебе больше подходит, а на душе такая теплота и приятность! Мягкий диван, например, такой, как у Рокшиных, купить надо во что бы то ни стало. Если гость у тебя дорогой — садись на диван, если так себе — на табуретку.

Предаваясь этим сладостным размышлениям, Федька терся у прилавков до тех пор, пока не стали закрываться магазины. Тогда он не спеша пошел к Любке.

Готовила Любка стол машинально, часто опускала руки, не зная, за что взяться. Беспорядочные мысли теснились в голове, и ей было жаль себя. Все время какая-то недобрая сила заставляет ее делать то, от чего на душе лихота…

— Любочка, ты не сердишься? — заворковал Савка, заглядывая ей в лицо. Его подбородок, острый, узкий, как носок модного ботинка, зарос редкой щетиной, на виске бугрился грязный кружок пластыря с отлипшими краями. «Боже мой, до чего тошнотворная у него рожа!»

— Выйди отсюда!

— Но-но… Я за все сейчас отвечаю.

Любка взяла березовое полено.

— Кому говорю — уходи!

Трусливо пятясь, Савка задом открыл дверь, с крыльца крикнул:

— Я тебе, кошлатая, ноги повыдергиваю!

Любка заложила двери на крючок, села на стул и заплакала. Она плакала беззвучно, сидела неподвижно. Крупные слезы катились по щекам и сыпались на кофточку, расплывались двумя темными пятнами.

Выплакав все слезы, она раскрыла окно. На улице смеркалось. Над крышами домов кружились тонкокрылые стрижи, с веселым звиканьем ловили мошек. Почему около нее надоедливой мошкой вьются гнусные, гадкие люди, а такие, как Артем, сторонятся? Впервые увидев его, чутким инстинктом женщины она уловила разницу между ним и Савкой. Он был весь какой-то прозрачный, как промытое дождем стеклышко. Когда Артем опьянел, она увела его к себе, положила на кровать и поцеловала. Впервые в жизни, целуя, она испытывала щемяще-сладкую радость. Это было так удивительно и неожиданно, что она без раздумий прильнула к нему, как изнуренный путник к лесному роднику.