Юрий Слезкин - Брусилов

Мархлевский снова сморщился, зачесал бороду и понизил голос, наклоняясь к самому лицу Игоря.

— Разве же он, ваш Брусилов, как и все другие генералы умные и дураки, непосредственно может вмешиваться в общую политику? Судить о направлении военных действий с общегосударственных высот? Или хотя бы требовать, чтобы направление и намерения политики не вступали в противоречия со средствами и методами ведения войны? Дулю ему, дулю ему показывают, вот что! А не согласность действий!

И Мархлевский, вытянув руку, сложил перед носом Игоря шиш. Он и впрямь разозлился, как тогда у Кутепова на совещании.

Глаза его свирепо взблескивали, он стал хлопать себя по карманам на груди, по бедрам, залезал в карманы брюк, ища и в горячности своей не находя папиросы и спички. Наконец нашел их, возмущенно зачиркал спичками, — ему никак не удавалось зажечь их.

Игорь принял у него из рук коробок, очень серьезно засветил огонь, дал капитану прикурить и сам почему-то закурил тоже. По тому, как рука его слегка вздрагивала, он понял, что тоже взволнован, но чем-то совсем иным. Они оба окутались дымом и затихли.

Издали, точно из другого мира, доносились до них гулко резонирующие по залу чьи-то легкие шаги, женский взволнованный смех, женские голоса и актерский отчетливый баритон.

«Опять девицы к Чегорину», — стороною подумал Игорь, все более напрягаясь и не имея сил побороть расслабляющее и путающее мысли волнение.

А Мархлевский говорил ворчливо и уже совсем не зло:

— Вот и выходит, что практически, как вы этого хотите, ничего из вашего письма не выйдет, кому бы его ни посылать. Поздно… или слишком рано, не для нашего современного уха… А письмо дельное, что говорить… И в конце концов, посылайте, черт с вами!

Он встал. Вскочил и Игорь, хотя не слышал этих последних слов и не видел, что гость его поднялся.

Он вскочил, уже не будучи в состоянии владеть собою, физически, спиной ощущая присутствие кого-то, кого страшно, сладко, мучительно хотел увидеть. Он обернулся, вытянулся, всею силою мышц сомкнув ноги, пальцами ног врастая в пол, и впервые за эти долгие дни ожидания выдохнул, не узнавая своего зазвеневшего голоса и не стыдясь своей смелости:

— Любинька!

А после какого-то мига затмения, немоты, потери времени и себя самого, когда, совсем непонятно как, он оказался с Потаниной в стороне от других, у окна, и понял, что вот наконец-то рядом — его жизнь и счастье, он проговорил еще более невероятное:

— Боже, как я ждал вас!

Люба сидит на кровати. Ее захлестнула жизнь, не дав опомниться, понять, что случилось, оглянуться на самое себя. Она все еще одета в то синее скромное платье с высоким воротом, обшитым беленькой кружевной рюшью, в котором ездила во дворец Лейхтенбергского. Прическа у нее не растрепана, лицо строго, немигающие глаза пристально устремлены в теплую обжитую тьму комнаты, где нет ничего, на чем стоило бы остановить свое внимание.

Сестра спит, в квартире ни звука. Нет, вот какой-то шорох, посапывание. Это Вилька спросонья ищет блох… Знакомый, домашний мир окружает ее.

— Ах, Боже мой! — шепчет Люба.

В ней нет ни возмущения, ни обиды, ни удивления, ни гордости. Она не пытается ни объяснить себе то, что случилось, ни бежать куда-то или к кому-нибудь, чтобы усталостью побороть волнение или в длинном монологе опровергнуть самое себя. На этот раз ни на что подобное она не способна… Она знает, что от этого никуда не убежишь и никакими словами этого не опровергнешь.

— Ах, Боже мой!

Ее шепот едва слышен. Она ни к кому не обращается, даже и к самой себе… Только шевелятся губы…

А сердце медленно-медленно набухает, всходит, как тесто на дрожжах… Она даже способна улыбнуться этому сравнению, почему-то пришедшему в голову.

Холодными пальцами она перебирает звенья длинной золотой цепочки — мамин подарок к сегодняшнему дню, — обмотанной вокруг ворота платья и спускающейся на колени. Маленькие золотые часики с ее монограммой — папин подарок — тоненько отстукивают секунды в кармашке у пояса.

И так же, как золотые звенья цепочки, Люба перебирает в памяти события дня, одно другого значительней, в иное время способные на долгие дни взволновать ее, наполнить собою все ее чувства и мысли, а сейчас такие же безразличные, одно на другое похожие, как и эти золотые звенья…

Пальцы бегут по звеньям вниз, к коленям, до маленьких золотых часиков в кармашке и тотчас же испуганно взмахивают вверх к первому звену у ворота… Часов они не хотят, боятся коснуться…

В темноте все равно не различишь времени, стрелки неотвратимо бегут вперед — она это знает!

— Ах, Боже мой…

Как это могло случиться? И почему сегодня? Точно столбняк. Нет, точно гипноз… Нет, нет! — точно волна в море — подняла и выбросила на песок… и нечем вздохнуть, и страшно, и блаженно, и ждешь — вот-вот снова подхватит, унесет… и…

Но моря нет, песка нет, солнца нет, в комнате темно, и ничего, ничегошеньки не случилось… Только стрелки неотвратимо бегут вперед, и их не остановишь, не остановишь… и страшно взглянуть на часы. Все равно знаешь, что уже поздно …

Весь день — одно событие за другим… Но почему сейчас они не волнуют? Сегодня утром сдавала Эльку из пьесы «В городе»… Последнее испытание для перехода в старшую актерскую группу. Событие для всех и для нее огромной важности. «Да, огромной», — убеждает себя Люба, и пальцы ее торопливо скользят дальше по звеньям, не задерживаясь…

После отрывка у нее был разговор с Ходотовым. «Ужасно серьезный разговор», — холодно думает Люба. Она старается вспомнить этот разговор, каждое слово которого в иное время врезалось бы в память навсегда. Завтра, может быть, она его вспомнит, а сейчас…

«Я перешла в старшую группу», — отмечает в памяти своей Люба и спешит дальше. Как странно, отчетливей всего она помнит, что ей тогда отчаянно хотелось есть. Она с утра не ела. Ощущение голода осталось до сих пор.

Потом… потом она прибежала домой. Обед еще не поспел, ждали папу. Она схватила кусок хлеба, стала глотать куски — один себе в рот, другой Вильке, — это она помнит хорошо. Потом намазала ломоть хлеба маслом, села на стул и начала медленно прожевывать… «С наслаждением, — говорит себе Люба, точно прислушиваясь к этому слову, — я очень была голодна. Я ела с наслаждением…» Очевидно, проглатывая кусок за куском, она все полнее ощущала свой триумф, видела себя в роли Эльки, пережила сызнова недовольство собою и удивление свое перед восхищением подруг, особенно Танюши Веневской, и смущение и счастье от похвал Ходотова, и сознание, что она отлично сдала экзамен… Но теперь твердо угнездилось в памяти только ощущение голода и наслаждение, с каким она его утоляла… Кажется, мама чего-то обиделась и выговаривала ей, что перед самым обедом не едят, что на вопросы надо отвечать толково и вежливо, а не мычаньем, но наслажденье было прерван о звонком.