Юрий Слезкин - Брусилов

В пальцах и у ворота Игорь чувствовал жар, по спине волнами пробегал холод. Очевидно, к вечеру поднималась температура. С улыбкой он подумал о том, как хорошо, что врач не придет сюда на поверку. Врач обязательно загнал бы его в постель. И в то же мгновение улыбка оцепенела на его губах. В дальнем правом углу, куда достигал его взгляд, за крупом Клодтовского коня, мелькнул и скрылся легкий силуэт. Это была Люба, на этот раз глаза не обманывали, сердце сказало правду.

Вот она спустилась с Аничкова моста по ступеням лицом к дворцу Лейхтенбергского, мелким шагом спешит вдоль набережной, пересекла мостовую и скрылась где-то тут у ворот.

Игорь опрометью кидается из столовой. Без шинели и фуражки пологой деревянной лестницей спускается вниз, в вестибюль внутреннего хода, бежит по звонким камням двора. В широкой арке ворот видны розовое небо, набережная, первые огни в окнах домов противоположного берега.

— Любовь Прокофьевна! — кричит Игорь.

Он выбегает на улицу. Она идет ему навстречу, еще не дошла до ворот… Он успел перехватить ее вовремя!

— Любовь Прокофьевна! — совсем тихо повторяет он. Теперь уже он не может произнести «Любинька».

Она замерла в двух шагах от него, застигнутая врасплох.

— Как хорошо, что я вовремя увидал… что я успел… Я теперь не в лазарете… я стоял у окна… Вы шли ко мне?

Она не опускает глаз под его взглядом. Она не в силах прибегнуть даже к той невинной лжи, какою обманывала себя, идя сюда. Она не говорит, что хотела навестить Чегорина, она отвечает просто и коротко:

— Да.

Он берет ее руку, маленькую ручку в лайковой черной перчатке и подносит ее к губам. Она все так же смотрит на него, точно ищет в нем ответа на что-то очень для себя сокровенное. Розовый отблеск зари в ее широко открытых глазах.

— Я думал, что встречу вас в Чернышевой переулке, как тогда, в тот же час, — говорит он и только теперь, впервые, держа в своих руках ее руку, чувствуя сквозь лайку перчатки живое ее тепло, слыша так близко ее короткое дыхание, сознает отчетливо, как она дорога ему, нужна ему навсегда — вот с этой рукой, этими глазами, этим дыханием; как холодно было бы сейчас в жизни, если бы ее не существовало.

Голос его звучит сурово, а в глазах покорность.

— Мы должны встретиться. Мне нужно говорить с вами. Об очень важном.

— Да, — отвечает она.

— Завтра я заеду за вами с утра. Мы поедем куда-нибудь за город. Хотите на острова или в Царское?

— Утром я исповедуюсь, — возражает она, и милая детская смущенная улыбка на ее губах.

— В какой церкви? Я приеду туда. Я хочу исповедаться в одной церкви с вами!

Ее улыбка еще мягче, пытливость в глазах сменилась нежной укоризной.

— Нет, не надо. Этот день я должна побыть одна… подумать о своих грехах. — И с простодушным лукавством. — Вы можете простить мне мой грех перед вами?

— Какой? — спрашивает Игорь с таким же лукавством, и душа его полнится гордостью и восторгом. — Какой, какой грех?

— То, что я пришла к вам сегодня…

— Вы давно уже со мною, — с внезапной строгостью возражает Игорь.

— Вам нужно идти домой, — вторит ему так же строго Люба, и это выходит у нее как прямой ответ на его слова. — Вы простудитесь. Вам нужно беречься.

— Да нет же, я привык… на фронте…

— Я хочу, чтобы вы были здоровы.

Она протягивает снова свою маленькую детскую руку. Она не потерпит возражений. Для нее он должен быть здоров.

Он спрашивает покорно:

— Но когда же мы увидимся?

— Послезавтра, после причастия, не раньше двенадцати. Вы можете прийти в церковь, она у Александровского сквера. Знаете? Из церкви мы пойдем куда глаза глядят. Хорошо? Наверно, будет солнце. В этот день всегда солнце — это для меня…

Она смеется грудным, глубоким смехом, она стала старше, женственней, прекрасней. В глазах, на губах, в пушистых темных бровях, на всем ее юном лице — умиротворенное женское сияние. Хочется схватить ее за ломкие плечи и, прижав, долго не отпускать, согреваясь ее теплом, затихнуть блаженно…

— Идите.

Он отрывает губы от ее руки, он поворачивается и уходит. Она смотрит ему в спину с тем же немеркнущим сиянием на лице. Когда он оглядывается, она машет ему рукой и медленно-медленно покачивает головой. «Да, да, иди — будто бы говорит она ему. — Иди, верь, не обману, давно и навсегда с тобою…»

Из окна тамбура Игорь уже ее не видит. Заря над Фонтанкой померкла. Кони блестят под голубым электрическим светом. Петроград погружается в весенние зыбкие сумерки.

И вот они сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу, слитые, как одно существо, чувством и помыслами. За ними целых тридцать пять дней совместной жизни! У них уже есть что вспоминать, у них одни и те же радости и печали.

— А помнишь? — говорит она.

— А помнишь? — спрашивает он.

Им нужно разрешить много неясного в своих поступках и отношениях. Нужно все пережить сызнова и додумать до конца: почему они поступали так, а не иначе? Что самое для них важное в их чувстве?

— А скажи, почему ты тогда сказал?.. — спрашивает она.

— А что ты думала, когда… — допытывается он.

И это так увлекательно, так безмерно важно, так много, оказывается, еще не открыто друг другу и друг в друге, что просто не видишь конца вопросам и воспоминаниям. Их хватит на несколько месяцев, на год, на два, на всю жизнь!

И так уютно сидеть вместе, такой огромный мир в душе, такое счастье знать, что ни одна мысль, ни одно желание, ни один порыв, ничего-ничего не осталось только для себя!

Они сидят в номере средней руки петроградской гостиницы. Ни в «Астории», ни в «Европейской», ни в одной из первоклассных гостиниц Люба остановиться не пожелала после их возвращения из Финляндии. Ее пугала крикливая роскошь и чопорность модных и аристократических пристанищ. Игорь не хотел встречаться со старыми знакомыми и товарищами по полку и Пажескому корпусу. В пустой квартире матери, у Потаниных, им бы тоже не было так хорошо, как здесь. Здесь они живут уединенно и неприметно для чужого глаза. В их распоряжении остались считанные дни… Но об этом они стараются не думать и не говорить. Зато как привлекателен и ярок кажется пройденный путь. Его у них никто не отнимет…

Перед ними на круглом столе, покрытом плюшевой вишневой скатертью, стоит ваза с огромным букетом сирени и фарфоровый, ярко расписанный большой пузатый чайник. Чайник стоит на новенькой блестящей спиртовке, из носика вьется голубой дымок. Другой маленький чайник прикрыт подкрахмаленной маленькой салфеточкой, из-под салфеточки торчит серебряная ложечка, рядом, дружно сомкнув блюдечки, поместились стакан в серебряном подстаканнике и очень тоненькая, прозрачная саксонская чашечка с золотым дном и прелестно выгнутой ручкой.