Феликс Дан - Падение империи

— Да, чуть не забыл… Есть еще одно обстоятельство, которое мы с тобой не обсудили… — не совсем уверенно заговорил он.

«Вот оно», подумала Феодора, но ни один мускул ее прекрасного лица не выдал беспокойства и подозрения.

— Когда мои войска с помощью самой королевы готов займут Равенну, скажи мне, дорогая супруга… — Юстиниан нежно погладил белую руку императрицы, — скажи мне, что же нам тогда делать с Амала… с дочерью Теодорика?

— То же, что и с королем вандалов. Она найдет у нас в Константинополе почетное убежище, которое я сама постараюсь сделать ей как можно более приятным. С твоего разрешения я немедленно напишу ей личное письмо с просьбой считать Византию своей второй родиной и при первых же признаках опасности спасаться у нас, во дворце императора и брата, на груди императрицы, раскрывающей ей свои сестринские объятия.

Слушая спокойный голос своей супруги, глядя в ее прекрасное лицо, на котором не отражалось ничего, кроме желания помочь исполнению планов своего супруга, Юстиниан облегченно вздохнул.

— Благодарю тебя еще раз, дорогая Феодора. Ты облегчаешь мне решимость, устраняя препятствие за препятствием. Теперь я могу послать Велизария со спокойным сердцем, в полной надежде на успех. Призванный самой королевой, Велизарий будет находиться в несравненно более выгодном положении.

— Прости мне одно возражение, государь. Мне кажется невозможным посылать целую армию в ответ на просьбу о небольшом отряде… Если ты дозволишь высказать мне свое мнение…

— Говори, говори, дорогая супруга! Я знаю твой ум и вполне полагаюсь на него.

— Мне кажется необходимым внушить полное доверие Амаласунте для того, чтобы в душе ее зародилось желание спастись в Византии от внутренних врагов. Для этого нужно исполнить ее просьбу буквально и послать никак не более трех тысяч человек в Равенну. Остальное же войско отправь куда-нибудь поближе, хотя бы в Сицилию. Недавние беспорядки в этой провинции оправдывают посылку флота. Из Сицилии же этому флоту нетрудно будет добраться до Равенны и увезти Амаласунту, как только это окажется необходимым.

— Но эту необходимость можно и нужно создать, — задумчиво сказал император. — Только для этого необходим человек умный и решительный.

— Таким человеком может быть префект Рима, Цетегус, мой старый знакомый, государь. Он сумеет раскинуть вокруг дочери Теодорика плотную сеть, которую Велизарий стянет в нужный момент.

Юстиниан задумался.

— Цетегус достаточно умен и решителен, это правда. Но он римлянин, и я не могу вполне положиться на его преданность. Поэтому нужно было бы иметь возле него верного человека… Но кого послать? Опять Александра:

— Нет, государь, — быстро возразила Феодора. — Он слишком молод и неопытен. Для такой же цели нужен человек иного сорта, и… и я, кажется, нашла подходящее лицо. Ты увидишь при этом, что в делах государственных я умею забывать личные антипатии. В доказательство чего и предлагаю тебе послать в Рим моего личного врага — двоюродного брата Нарзеса, Петра. Он, кажется, был школьным товарищем Цетегуса, а, кроме того, умен и ловок. Его и пошли, государь, для надзора за префектом Рима.

— Феодора! — воскликнул император, — ты послала мне самим Небом… Теперь я верю в успех! Цетегус! Велизарий! Петр! С этими тремя варварам не справиться.

На следующее утро прекрасная императрица проснулась в самом приятном расположении духа. Приподняв очаровательную головку с палевых шелковых подушек, наполненных нежным пухом азиатских журавлей, она радостно улыбнулась, припоминая сладкие грезы, — или действительность? — и протянула свою обнаженную руку к стоящей поблизости от ее ложа серебряной статуе Морфея. У ног Бога сна находилась, тоже серебряная, раковина, в которой лежал массивный золотой шарик. Лениво приподняв руку, императрица бросила этот шарик в вазу. Раздался мелодичный серебристый звук, услышав который пожилая азиатская невольница, ожидавшая в соседней комнате пробуждения «божественной» государыни, испуганно встрепенулась и бесшумно побежала по пушистым коврам в опочивальню, по дороге боязливо шепча побледневшими губами: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…», ибо горе рабыням, когда повелительница просыпается не в духе.

Со скрещенными на груди руками вошла азиатка в полутемный покой Феодоры, и двигаясь тихо, как тень, поочередно отдернула от расписных окон тяжелые занавеси из мягкой и толстой, как картон, лиловой шелковой китайской материи, затканной пестрыми бабочками и неведомыми в природе цветами. Такие же занавеси скрывали спальное ложе императрицы, име-ющее форму раковины из перламутра с золотой инкрустацией.

Эта доверенная рабыня была единственной прислужницей, имеющей право входить в опочивальню и видеть императрицу в постели. Посвященная во все тайны косметического искусства, сохраняющего свежесть и красоту почти сорокалетней супруги Юстиниана, азиатка-рабыня, не дожидаясь приказаний, налила парного молока ослицы, уже приготовленного в соседней уборной заботливыми руками другой прислужницы, в большую хрустальную чашу. Мягкой и шелковистой губкой осторожно смыла она с лица, шеи и плеч еще дремлющей императрицы тонкий слой благоухающей и маслянистой мази, таинственный секрет которой тщательно скрывался Феодорой. Затем темнокожая невольница поспешно опустилась на колени возле высокого ложа, и склонив до пола свою курчавую голову, протянула руки к постели.

Проснувшаяся императрица слегка оперлась на эту руку, затем вытянула крошечную, белую ножку и, прикоснувшись ею к затылку распростертой невольницы, приподнялась и села на краю своего роскошного ложа. Пожилая азиатка дотронулась губами к обнаженным ножкам повелительницы и лишь потом одела на них золотые туфельки. Затем она накинула на плечи императрицы, — одетой только в спальную тунику из тончайшего палевого полотна, — короткий хитон из розоватого, мягкого шелка.

Этим исчерпывались обязанности азиатки. Поклонившись до земли и поцеловав подол императорской туники, она подошла к двери и, приотворив ее, вполголоса позвала свою заместительницу: «Агаве», — раздалось в безмолвной опочивальне. Затем азиатка исчезла за шелковой портьерой.

Сменившая ее невольница была красивая молодая девушка, с белоснежным лицом и пламенными глазами гречанки. Она придвинула к постели, на краю которой все еще неподвижно сидела императрица, небольшой столик лимонного дерева с черепаховыми инкрустациями, на котором в стройном порядке расставлены были многочисленные флаконы с золотыми пробками, перламутровые серебряные коробочки и хрустальные баночки с таинственными мазями, притираниями и благоухающими маслами.