Феликс Дан - Падение империи

Глаза старого республиканца сверкнули. Сам того не подозревая, Тотилла коснулся вечно открытой раны его сердца, в котором ненависть к императорам Византии, похоронившим величие древнего Рима, была еще сильней, чем ненависть к диким победителям византийцев — готам…

Валерия поняла, что победа наполовину одержана и докончила ее немногими словами:

— Мы не просим тебя сейчас же согласиться на наш брак. Мы просим одного. Дозволь нам видеться в твоем присутствии. Дозволь моему дорогому другу доказать тебе, что он достоин стать сыном моего отца. Ведь ты же не знаешь Тотиллу. Узнай его прежде, чем осуждать нас на разлуку. Я прошу у тебя простой справедливости, отец мой. И в обмен обещаю тебе никогда не быть его женой, если бы ты, узнав его, все же продолжал бы считать его варваром. Неужели ты откажешь своей дочери в такой малой и в такой справедливой просьбе? Ты старый римлянин, ты защитник справедливости и права — неужели ты откажешь в ней только тому, кого полюбила твоя дочь?

Побежденный окончательно, старик тяжело вздохнул.

— Вы победили меня, бедные дети… Постойте, не ликуйте слишком рано. Пока я обещаю вам лишь одно: обдумать положение и позволить графу Тотилле посещать меня… Довольно с вас этого?

— О, как благодарить тебя, отец мой! — радостно вскрикнула Валерия — Теперь я спокойна. Я знаю Тотиллу и знаю тебя. Вы должны полюбить друг друга. Ты скоро убедишься в том, что дочь твоя не могла бы полюбить грубого варвара, и что мой избранник достоин быть римлянином.

Старый республиканец тяжело поднялся со скамейки.

— Я не прошу вас прекратить тайные свидания после слышанных мною слов. Я знаю, вы сами не захотите унизиться до обмана. Но я прошу вас до моего окончательного решения сохранить вашу любовь в тайне. Не надо клятв, граф Тотилла. Я верю тебе на слово. Завтра переговорим обо всем остальном. А теперь идем, и в часовне, над гробом твоей матери, Валерия, помолимся все вместе о том, чтобы душа ее слетела к нам с небес и внушила бы нам всем решение, достойное ее!.. Помогите мне, Тотилла, Валерия. Пережитое волнение настолько обессилило меня, что я боюсь упасть по дороге.

Валерия с одной стороны, Тотилла с другой поспешно подбежали к расстроенному старику, и через минуту по освещенной лунной дорожке медленно подвигалась трогательная группа: высокий старик, поддерживаемый двумя прекрасными молодыми людьми, лица которых сияли беспредельным счастьем.

Лицо самого Валерия было грустно и серьезно, но в нем не было уже следов гнева, и глаза его украдкой останавливались на честном, мужественном и открытом лице молодого красавца, покорившего гордое сердце его дочери.

«Она не могла выбрать недостойного! — со вздохом думал он. — О, если б он был римлянином!»

Прошло два месяца. Снова застаем мы Цетегуса в его кабинете, вдали от любопытных взглядов и нескромных слушателей, в той самой «келье ученого», где он с таким волнением читал письмо своего приемного сына, впервые доказавшее ему, что и наиболее хитрые планы могут рушиться из-за «пустяков» искреннего чувства, которое железный римлянин так презирал.

Тяжелое впечатление от этого неожиданного открытия давно уже изгладилось в холодной душе префекта Рима, которого мы находим спокойным и уверенным, по обыкновению, в обществе старого знакомого византийца Петра, бывшего когда-то его школьным товарищем.

Встретились они необычайно радушно. Только что прибывшего посланника византийского императора префект Рима пригласил к обеду, после которого оба «старых приятеля» уединились в уютном кабинете хозяина, чтобы за стаканом старого фалернского «поговорить откровенно — по душам…»

Цетегус первым показал пример полного доверия, рассказав подробности последних римских событий.

— Когда я узнал о том, что вести о событиях в Равенне были преувеличены и что ни о каком «избиении готов» и речи быть не может, я понял, что нужно ждать. Но признаюсь, немалого труда мне стоило справиться с горячими головами моих римлян. Один Люциний чего стоит! Этот, влюбленный в меня юноша, так громко кричал, требуя моей диктатуры, что я Бога благодарил за то, что таинственный корсиканец Фуриус Агалла, который, кажется, в наилучших отношениях с варварами, уж не знаю почему — счел юного крикуна просто пьяным. По счастью, известие о возвращении Амаласунты в Равенну и о наступившем успокоении между варварами успокоило и моих римлян.

— Ты же вторично спас Рим от кровавой мести варваров, — льстивым голосом заметил собеседник Цетегуса. — Это великая заслуга, которую не позабудут ни твои сограждане, ни правительница.

Презрительная усмешка раздвинула тонкие губы префекта.

— О правительнице не стоит говорить, друг мой. Бедная женщина! Сколько недель или дней оставят ее на престоле ее готы, или твой повелитель Юстиниан.

Посланник Византии скорчил удивленную гримасу.

— Мне кажется, что ты ошибаешься, друг Цетегус, по крайней мере, относительно императора Византии. Он послал меня в Италию с единственной целью: поддержать Амаласунту.

Насмешливое выражение на лице префекта еще больше усилилось, когда он, слегка прищурив глаза, с высоты своего роста взглянул вниз на маленького византийца.

— Удивительный ты человек, Петр… Сильны в тебе привычки молодости! Кажется, пора бы тебе было знать, что меня не так легко обмануть. Но ты так изолгался, что, кажется, даже при желании не сможешь сделать так, чтобы не хитрить и не лукавить.

— Я не понимаю, на что ты намекаешь, Цетегус, — попробовал возразить Петр, но префект Рима перебил его громким, веселым смехом.

— Эх, дружище, неужто ты позабыл те времена, когда мы занимались логикой и красноречием в высших школах Афин, Эфеса и Александрии? Припомни-ка, что я всегда первым выполнял трудные задачи наших профессоров! Вторым был Прокопий, ты же только третьим, Петр. Припомни и то, что в те времена мы все трое были одного мнения о необходимости восстановления единой Римской империи. Хотя с тех пор немало воды утекло, я все же остаюсь при прежнем мнении, а следовательно…

— Я должен подчиняться мнению моего государя!..

— Полно говорить вздор, Петр. Брось, пожалуйста, ненужные хитрости, будь откровенен хоть со мной. Я знаю, что ты считаешь себя удивительным дипломатом, способным перехитрить и надуть всех на свете, но верь мне, друг, излишняя хитрость подчас мешает рассуждать умно. Я же думаю, что лгать нужно как можно меньше, и то только тогда, когда отличить ложь от правды совершенно не возможно. Твою же дипломатическую хитрость я насквозь вижу и могу сейчас же сказать тебе, в чем сущность твоей «миссии». Сомневаться в том, что человек, носящий титул «римского императора», желает вернуть Италию под свое владычество, может только полный глупец. Не так ли? Следовательно, вопрос в том лишь, считает ли Юстиниан более выгодным оставить Амаласунту на престоле — покуда — или же свергнуть ее немедленно… Ведь это-то ты и хочешь скрыть от меня. Напрасно. Не пройдет и суток, как я узнаю мнение твоего императора.