Иван Наживин - Кремль

– Княже, – услыхал он вдруг голос Филатки, лихого псаря. – Что-то у наших там словно не так…

Князь Андрей вздрогнул. Из золотого леса на колымагу бросились толпой какие-то люди, и началась свалка.

– За мной!.. – коротко бросил князь Андрей.

Кони полетели.

Подскакав к пестрой толпе, князь Андрей увидел: Стеша, бледная, с горящими глазами, стояла перед другом его, Васильем, а тот, повесив голову, слушал ее. Князь Андрей разом слетел с седла и повелительным жестом приказал всем отойти прочь. Оборванцы с Митькой во главе сразу исчезли в золотом лесу. Ненила, вся серая, творила дрожащими губами молитву. Вершники сгрудились за колымагой.

– Князь Василий… – хриплым голосом с усилием выговорил наконец князь Андрей. – Ты был мне не другом… а братом… Я и теперь хотел бы говорить с тобой по-старому… Понимаю: не вольны мы… в сердце своем… Говори…

– О чем же говорить?.. – повесив голову, отвечал уныло князь Василий. – Княгиня уже порешила все…

– Тогда ты говори, Стеша… – сказал князь Андрей.

– Что же лишние-то слова терять, когда и так… сил нету?.. – едва выговорила Стеша и низко опустила свою прелестную голову в нарядной кике. – Я не скрывала от тебя, Андрей, никогда и ничего… Я не переступила закон… Князь вздумал силой разбить те цепи, в которых мы… мучаемся, но я вот только что сказала ему, что нет на земле силы, которая могла бы развязать то, что связано Богом.

– При чем тут Бог?.. Выдумки людские все это!.. – в отчаянии воскликнул князь Василий.

Стеша посмотрела на него взглядом, полным испуга, нежности и тоски: ах, как чуяла она боль его!..

– Не знаю… – сказала она. – Знаю только одно: чрез грех я не переступлю… Только одно средство есть развязать всех… – трясущимися губами прибавила она, – и своей душеньке покой дать… Андрей, родимый… – бросилась она вдруг в ноги мужу. – Отпусти ты меня в монастырь!.. Нет моих сил томиться так дольше… Все одно не жена я тебе, а мучительница… Отпусти… И ты будешь опять свободен, найдешь пару себе и… Андрей, Христом Богом молю: отпусти душу на покаяние!..

И расшитой кикой своей она коснулась его пыльного сафьянного сапога. Князь Василий с темным как туча лицом стоял тут же и не подымал глаз: жар-птица счастья опять вырвалась из рук и готовилась улететь навсегда. Да уж и улетела…

– Ну, коли так… – вздохнул он и вдруг, сделав усилие, низко поклонился обоим: – Простите меня оба Христа ради…

Сдерживая слезы, он решительными шагами подошел к своему коню и вскочил в седло. Еще несколько мгновений – и вдали тихо рассеялось облачко золотой пыли. Поезд Стеши медлительно пополз к обители святого Сергия: она хотела помолиться там перед последним шагом из жизни за стены монастырские. Страшная рожа Митьки осторожно выглядывала из кустов…

Москва взволновалась: великий князь Иван Молодой захворал. В ногах у него была такая ломота, что больной просто места себе не находил. Болезнь эта у москвитян называлась камчугом. В палаты великого князя то и дело приходили всякие бабки и ведуны с травами, зелиями и заговорами, но больному лучше не было. И вдруг кто-то надоумил позвать лекаря мистра Леона, жидовина, который недавно прибыл в Москву из страны италийской.

Мистр Леон быстро завоевал в Москве если не симпатии – это для жида некрещеного, который, собака, Христа распял, было совершенно невозможно, – то некоторое любопытство москвитян. Говорил он на какой-то дьявольской смеси всех языков вместе, не исключая и русского: сказывал, что родом он был будто из Галичины. Тарабарщина эта была, однако, всем понятна потому, что сопровождалась она такой игрой выразительного лица и всего этого худого и нескладного тела, что никакого языка жидовину, в сущности, было и не нужно. Мистр Леон был, по-видимому, голоден и потому с величайшим одушевлением брался за всякое дело: «Ну, оборвут в крайнем случае пейсы – важное дело, пхэ!.. Не в первый раз…» Его чрезвычайно уверенные рассказы о схождении звезд и планид заставляли москвитян развешивать уши: значит, вот превзошел человек!..

– Великий князь? Боль в ногах? – воскликнул мистр Леон. – Так чего же вы себе молчите?.. Да через три дня он у меня плясать будет!.. Пхэ…

– Смотри, Леон… – предостерег его дьяк Федор Курицын. – Великий государь у нас в этих делах строгонек: чуть не потрафишь – он тебе Италию твою отсюда, из Кремля, покажет…

– Ай, и что это только за народ смешной!.. – подымал к небу длинные руки мистр Леон. – Так я же ж толком говорю вам: не вылечу – голова долой… Довольно с вас того?

– Пожалуй, хватит… – усмехнулся в бороду дьяк. – Погодь, я доложу вот великому государю…

И в тот же день он обсказал все Ивану.

– Жидовин, говоришь? – поморщился тот.

– Жидовин, великий государь…

– Погано дело… – сказал Иван. – Ну да тут разбирать уж не будешь: великий князь котору ночь уж не спит. Ты только Леону этому твоему скажи: чуть что не так, сичас же вслед за Антоном к чертям отправлю…

– Я уж упреждал его. Говорит: голову в заклад даю…

– Ну ладно, коли так… Вот ужо с сыном поговорю…

Иван Молодой очень лиховался: как ноги ни положи, нет вот и нет им спокою. Елена холодно держалась в стороне. Князь Василий после попытки похитить Стешу – об этом на Москве уже заговорили – уехал в свои вотчины, и Елена мучилась нестерпимо и его отсутствием, и тем, что он ту, другую, больше любит… Но Елена была не из тех, кто опускает крылья: в вынужденном безделье палат великокняжеских она неустанно ткала пеструю паутину своих горячих фантазий. Во всяком случае, Стеша с ее дороги уже устранена совсем… Нет, своего она добьется!..

Приближенные, чтобы развлечь великого князя, пускали к нему всяких бахарей. Особенно часто бывал теперь у больного старец Пахомий Логофет, монах-сербин, который так насобачился в составлении всяких житий. Он продолжал неутомимо печь их, стараясь, чтобы было все поелейнее, побожественнее, со слезой, с воздыханиями… Елена презрительно смотрела на старика с высоты своей царственной красоты: ей вся эта елейность внушала только презрение…

Больной, глядя в окно, как тысячи работных людей неутомимо воздвигают стены и стрельницы московской твердыни, внимательно слушал рассказы Пахомия о далеком Царьграде, теперь погаными полоненном, и казался он ему какою-то страною чудес.

– Я ведь весь исходил его… – шамкал мних дряхлый. – Все видел, всему поклонялся, все лобызал… Господи, и чего-чего там только нету!.. Вот у той же святой Софии показывали тогда дверь от Ноева ковчега, чепь железную, юже ношаше Павел Апостол, слезы Богородицы, сседошася аки земчюг… А на берегу моря видел я песок, идеже больнии нози погребают и збирают черви из них и из всего телеси и здрави бывают; вот бы тебя, княже, туда свозить!.. И есть еще мовница Константинова. Царь ихний, Лев, воды возвел и корыто учини каменно велико, хитро и мудро, у того же корыта нищий приходящий мыяхутся, а во угле мовни тоя полож бочку древянну велику, у нея ж семь гвоздь, да какову воду хощет, такову и точит. А мзды не имает ни у кого же мыющихся – на то поставлен страж, болван, аки человек камен, и лук медян в руце его и стрела медяна ж. Да аще кто у кого захощет взяти мзду, то он устрелит бочку и не будет воды от нее… – тянул старик, борясь с дремотой. – А по Великой улице можно дойти до Правосудов, яже сотворил Леон, царь премудрый: как людие створены и порты на них латинстие, оба красного мрамору. И один право судит о поклепе, а другий о заиму и торговлях и об иних вещах. Да аще кто кого поклеплет и он, пришед, всыплет в руки болвану, и колько будет правых кун, только то тот и примет, а лишнего никако же не примет, но летят куны мимо… А фрязи попортили болванов: един перебит наполы, а другому руки и ноги перебиты и носа сражено… А перед одним монастырем видел я, княже, жабу каменну, которая при Льве Мудром ходила по улицам и пожирала сор, а люди вставали поутру и видели, что улицы чисты…