Иван Наживин - Кремль

В Кремле, останавливая богатых торговых и бояр, ныл и причитал Митька Красные Очи. Большинство подавало – одни из жалости, другие потому, что так указано для обеспечения себе хорошего места за гробом, третьи из боязни, что урод облает неподобною лаею. Вассиан издали заметил Митьку и свернул в сторону: больно ему было, что эта образина была в его памяти неразрывно связана с милым образом Стеши и – Андрея, друга детства. Где-то она теперь, горемычная?..

В тумане уныло звонил колокол Вознесенского монастыря.

– Хоронят, что ли, кого? – рассеянно спросил Вассиан какую-то пожилую монахиню у входа.

– Инокиню одну нашу хоронят, отец. Мать Серафиму…

Вассиан вздрогнул и, низко опустив голову, пошел дальше…

Прошли года…

Вскоре после сожжения еретиков умерла в государевой тюрьме Елена: огневая пляска жизни ее кончилась, к ее удивлению, черной могилой. Сын ее, ни в чем не повинный Дмитрий, так и застрял на долгие годы в тюрьме. Соперник его, Василий, вскоре отпраздновал пышную свадьбу, а через месяц покончил все свои земные дела Иоанн III, один из основателей Великой России. Со времени собора 1503 года в судьбах Православной Церкви наступил перелом: наружно православие победило, но внутренне, отравленное властью и золотом, вступило в долгую и мучительную агонию. Знаменитый защитник его против воинства сатанина, владыка новгородский Геннадий, вскоре после собора, настрого запретившего симонию, поставление на мзде, попался в симонии, был смещен и заключен в Чудовом монастыре, месте упокоения всех проштрафившихся владык. Величайший враг веры православной и христианства вообще Иосиф в свое время благонадежно успе на вечное житие, и его место в славной обители заступил Данила Агнече Ходило, который вскоре стал митрополитом всея Руси. Тогда все сразу забыли, что ловкого мниха звали некогда Агнечем Ходилом, и стали величать его самыми пышными титулами. А он по-прежнему не оставлял изысканности выражений и с большим успехом обличал свою паству в грехах: «…доколе питание, доколе играние и щапление, доколе дрочение и тунеядение и от сего заимование, и поруки, и ума исступление?! Что убо предпосылаешь на небеса? Гордыни ли величество? Объядение ли и пианство?..» Но так как сам он был весьма пузаст и краснолик, то паства его тихонько подталкивала один другого локтем в бок, хитро подмигивала и смеялась в рукав:

– Знаем тоже вас, соловьев волоколамских!..

Заволжские старцы потихоньку вымирали. Тихий Нил, умирая – это было в 1508-м, – завещал своим ученикам бросить его тело в ров со всяким бесчестием: он не искал никакой славы при жизни, не хотел искать ее и после смерти. Православная Церковь исполнила его завет добросовестно, не оставив ни жития его, ни церковной ему службы, а только нехотя причислила его к лику преподобных. Постепенно дух, оживлявший темные леса Заволжья, рассеялся, и на Руси более, чем прежде, возобладала в религии сухая обрядность над живою жизнью сердца. Последних еретиков отцы домучивали по монастырям, но «ереси», увы нам, не только не умирали, но продолжали незримо жить по градам, и весям, и лесам, и даже монастырям Руси, выжидая исполнения времен.

Инок Вассиан по повелению великого государя Василия Иоанновича перебрался из-за Волги в Москву, в Симонов монастырь, жил привольно и богато и пользовался великим уважением великого государя, который звал его подпорою своей державы, умягчением сердца своего, утолением гнева, обогащением души, наставником нелицемерной любви и братолюбия. Конечно, все это было только красноречием: Вассиан нужен был Василью, как его отцу заволжские старцы и еретики, только как орудие борьбы с наседавшими на него со всех сторон и всеми способами батюшками. Вассиан по-прежнему ненавидел все и всех, ядовито язвил туполобых попиков, но в глубине души что делать, не знал. И никак не мог он оторваться от отравленного кубка жизни…

…Была ранняя весна, Страстная суббота. Над Москвой зарумянился ясный, с морозцем вечер. И когда город затих и в чистом небе проступили звезды, со всех концов Москвы в слабо белевшийся в сумраке Кремль потянулся люд православный. И шли, переговариваясь низкими голосами, тысячи шли, и все теснее и теснее становилось внутри белых стен кремлевских, но они все шли, торопились, и хрустел у них под ногами ледок, которым затянулись с вечера весенние лужи… Большая Медведица уже загнула хвост свой к востоку: приближалась полночь. Подход народа постепенно затихал. Но весь Кремль был полон сдержанного гудения, точно сильный, богатый медом и пчелами улей…

По мере того как близилась полночь, гудение это ослабевало: Кремль, царь-город всей Земли, все более и более наливался какою-то теплой и торжественной тишиной. На высоких стрельницах распластали среди звезд свои острые крылья золотые орлы, а над ними, под звездами, слышался говор гусиных стай… И тихо разгорались души ожидавших торжественной минуты людей…

Вассиан – он гордо пренебрегал церковными обычаями, – томимый привычной тоской, один поднялся на зубчатую стену и стоял там среди звезд, над черным морем все более и более затихающей толпы, и внимал своим думам-нетопырям. Прекрасные стены эти с стрельницами красносмотрительными заложены были тогда, когда он был еще молод, а теперь вот он уже почти старик. И он скоро уйдет – он потрогал ладанку и тихо вздохнул, – а прекрасный Кремль останется. Что он увидит еще в стенах своих?..

А внизу все не только затихло, но словно и дышать перестало: вот, вот, сейчас… Но как ни ждали все заветной минуты, когда она пришла, когда над темной землей раздался вдруг низкий, глубокий звук большого колокола от Ивана под Колоколы, все от радостной неожиданности вздрогнуло, у душ разом выросли крылья, и сразу колоколу-великану отозвались во мраке колокола всей Москвы. Властными медными голосами запела, мнилось, Русь какой-то гимн победы. Внизу, у Тайницкой башни, вдруг, сотрясая все, грянул выстрел: то Аристотель Фиораванти из новоотлитых пушек приветствовал великий праздник. Вся земля, окутанная гудом колоколов, радостно дрогнула в ответ. По всей Москве запылали перед храмами смоляные бочки, по колоколенкам затеплились плошки, а по площадям, улицам темным, в руках у людей зароились маленькие огоньки свечечек восковых, тоненьких, умильных. И так же, как свечечки, теплились у людей и сердца…

Фиораванти гремел в темноту своими пушками: «Раз… раз… раз…» И все взволнованнее, все радостнее становилась ночь… Вот широко раскинулись двери Успенского собора, целый потоп света вырвался оттуда в вешний мрак, полный мигания робких свечечек, и под стройное, торжественное пение блистающей рекой выплыл в ночь крестный ход…