Мика Валтари - Турмс бессмертный

Но я не ощущал боли. Впервые в жизни я испытывал настоящий восторг. Не помня себя, я принялся приплясывать на дороге, ведущей в Дельфы. В грозу, среди ветра, при вспышках молний мои ноги сами собой пустились в пляс заодно с руками, и танец мой не был похож ни на какой другой, он рождался и жил во мне, и все тело мое каждым своим членом плясало, охваченное неизъяснимым ликованием.

Мне бы со страхом ждать кары богов за совершенное мною зло — но вместо этого на меня вдруг снизошло озарение, что я выше этой кары. Молнии, переплетаясь и расщепляясь над моей головой, по-матерински обнимали меня. Буря приветствовала меня, точно сестра. Рокочущий над долиной гром тоже слал мне привет, и в мою же честь обрушивались со склонов обломки скал.

Так я впервые осознал себя и понял, что неуязвим: со мной не случится никакого несчастья и ничто не причинит мне вреда.

Покуда я так плясал на дороге, ведущей в Дельфы, с губ моих слетали слова на чужом языке. Я не догадывался, что они значат, но пел их, повторяя вновь и вновь, так же, как, бывало, в полнолуние, когда я просыпался ночами, выкрикивая слова, которых не понимал. На чужой лад звучало мое пение, чужим был и мой танец… Но все это в невероятном возбуждении выплескивалось из меня, будучи частью меня самого, хотя я не знал, откуда это взялось.

Миновав последнюю гряду скал, я увидел внизу округлую равнину, среди которой стояли Дельфы, хмурую и туманную из-за туч и дождя. В тот же миг гроза прошла, ветер разогнал тучи, и ясное солнце озарило дельфийские дворцы, статуи и святилища.

Осенняя земля искрилась от серебристых капель дождя и тающих градин, и клянусь, нигде я еще не видел такой сочной и яркой зелени, как зелень лавров вокруг дельфийского храма! Без чьей-либо помощи я отыскал священный источник, снял с плеча кожаную дорожную торбу, сбросил промокшую одежду и погрузился в приносящую очищение водную купель. Хотя дождь замутил воды овального пруда, я по очереди подставил под струи, текущие из львиной пасти, лицо, голову, руки и совершил омовение. Обнаженный, я вышел из воды на солнце; все тело мое горело священным восторгом, и я не ощутил холода.

Между тем ко мне уже приближались служители храма в длинных ниспадающих одеждах и с повязками на головах. Я же поднял глаза выше — и увидел черную скалу, которая казалась величественнее самого храма, и черных птиц, что парили после грозы над пропастью. Без подсказок я догадался, что это — место казней, откуда сбрасывали вниз обреченных, чью вину уже ничто не могло искупить. И я побежал к храму вверх по террасам, минуя статуи и памятники и не стараясь держаться священной дороги.

Стоя перед храмом, я возложил руку на могучий жертвенник и воскликнул:

— Я, Турмс из Эфеса, вручаю себя милости богов и прошу суда у оракула.

С фронтона храма смотрели на меня фигуры Артемиды, охотящейся со своими собаками, и обряженного в торжественные одежды Диониса. И я понял, что это — только начало. Служители пытались помешать мне и прогнать меня прочь. Но я вырвался у них из рук и вбежал в храм. Не задерживаясь в первом помещении, я пробежал мимо огромных серебряных урн, мимо бесценных изваяний и богатых даров в глубь храма. Там на скромном жертвеннике пылал негасимый огонь, а рядом, опаленный вековым пламенем, выступал над плитой каменный столбик — пуп земли. [6]Возложив руку на этот священный камень, я вновь отдался на милость богов.

Неизъяснимое блаженство разлилось у меня по ладони и по всему моему существу от прикосновения к священному камню. Без страха огляделся я вокруг. Я видел вытертые каменные ступени, ведущие в расселину скалы. Видел священную гробницу Диониса. Видел орлов верховного бога у себя над головой, в полумраке внутренней части святилища. Я был в безопасности. Тут меня не могли настигнуть служители храма. Войти сюда смели лишь посвященные — дельфийские жрецы, посланцы богов.

Но они уже спешили на шум, поднятые служителями: четверо старцев, исполненных благочестия. На ходу они поправляли повязки на головах и запахивали свои хламиды. У них были хмурые лица и опухшие от сна глаза. В преддверии зимы — а тем более когда только что прошла гроза — они не ждали гостей, и я своим вторжением нарушил их покой.

Однако, пока я лежал, обнаженный, ничком на плитах этого святого убежища, ухватившись за пуп земли, жрецы были против меня бессильны. Да ни один бы и не коснулся меня даже пальцем, не зная, что я за человек.

Переговорив обо мне друг с другом тихим, злым шепотом, они спросили:

— Ты обагрил руки кровью?

Я поспешил заверить их, что нет, не обагрил и ничьей крови не пролил. Это их успокоило, потому что иначе в храме пришлось бы совершить обряд очищения.

— Согрешил ли ты перед богами?

Задумавшись на мгновение, я ответил:

— Перед богами Эллады я безгрешен. Напротив, мне покровительствует юная богиня — сестра вашего бога.

— Так кто же ты и чего ты хочешь? — сердито допытывались жрецы. — Зачем явился ты на крыльях грозы, танцуя, и как посмел без спроса окунуться в священные воды? Как дерзнул попрать обычаи и порядки храма?

К счастью, отвечать им мне не понадобилось, так как, поддерживаемая двумя прислужницами, в храм вошла Пифия. Это была еще молодая женщина; открытое лицо ее было ужасно, зрачки расширены, и ступала она нетвердо. Она посмотрела на меня так, как будто всю жизнь меня знала, при этом щеки ее раскраснелись, и с губ ее слетел невнятный возглас:

— Вот и ты, которого я ждала! Ты пришел, приплясывая, и омыл обнаженное тело в священном источнике. Узнаю тебя, о сын луны и сын морского конька, зачатый в недрах морской раковины! Ты явился с запада…

Я хотел было поправить ее, сказать, что она ошиблась и что я, наоборот, прибыл с востока, из Ионии, спеша, насколько хватало ветра в парусах и силы у гребцов боевого корабля, на котором я переплыл море. Но ее слова взволновали меня.

— Ты и впрямь знаешь меня, вещая Пифия? — спросил я.

С безумным смехом она подошла поближе, как ни удерживали ее прислужницы, и сказала:

— Мне ли не знать тебя? Встань и взгляни мне в лицо!

И открытый ее лик был так призывно грозен, что пальцы мои отпустили священный пуп земли и я поднял на нее взгляд. У меня на глазах черты ее вдруг стали преображаться, причудливо изменяясь. Поначалу я уловил в ее облике нечто от пылкой Дионы — той, которая бросила мне яблоко с начертанным на кожуре именем этой богини. Потом черты Дионы сменил черный лик Артемиды Эфесской, такой, как на ее изображении, которое встарь ниспослано было с неба. И в третий раз переменилось ее лицо — но этот образ лишь промелькнул передо мной, как бы во сне, тут же подернувшись дымкой, и вновь на меня смотрели безумные глаза пророчицы.