Юрий Борев - Фарисея. Послесталинская эпоха в преданиях и анекдотах

Рокоссовский сложно относился к Сталину. Он не мог простить ему 1937 года, гибели цвета армии и собственного ареста. И всё же, как и многих военных, что-то его привлекало в Сталине. На похоронах генералиссимуса маршал плакал. Впрочем, слёзы, как и смех, могут быть заразительны.

Когда умер Сталин, директорша школы велела детям встать на колени перед его портретом и плакать. Те, у кого это не получалось, поощрялись подзатыльниками.

Иосиф Бродский сказал: «Я сомневаюсь, что в мире был убийца, о котором плакали бы так много».

Сталина оплакивали почти все, даже те, у кого он расстрелял отцов и мужей, сослал матерей и сестёр, отнял детей. Анна Ахматова сказала: «Наркоз пройдёт».

Когда умер Сталин, я «вместе с народом» плакал. Вечером 4 марта по радио передавали последнюю сводку о состоянии его здоровья: коллапс… Я был в это время по делу на квартире моего начальника — заведующего отделом теории Института мировой литературы Якова Эльсберга. Я не мог осмыслить невероятное и пробормотал: «Сталин умирает?!» Эльсберг, которого несколько лет спустя исключат из Союза писателей за то, что он много сделал, чтобы 37-й год для интеллигенции начался раньше и продлился до 53-го, смотрел на меня саркастически.

Не знаю, что было лучше в ту пору: моё глупое горе или его цинизм. Было непонятно, как Сталин, с именем которого моё поколение входило в жизнь и жило, может умереть. Мы уже тогда знали о сталинской эпохе многое из того, что известно сейчас. Но, зная почти всё, мы не знали почти ничего, потому что знание фактов, не объединённых правильной концепцией, не есть знание. Кроме того, эти факты тогдашние наши воспитатели и авторитеты, газеты и радио умело и настойчиво истолковывали как свидетельство мудрости и величия Сталина. И шаг в сторону от этого истолкования был равнозначен побегу заключённого, по которому открывали огонь без предупреждения. Наше сознание из чувства самосохранения не позволяло себе отходить от парадигмы, с которой оно родилось и росло и которая всё противоречащее ей искусно представляла как случайное, нетипичное, не выражающее сути нашего движения вперёд…

В марте 1953 года я работал заведующим отделом теории журнала «Театр». Очередной номер предполагалось посвятить памяти только что почившего вождя. И я должен был собрать отклики видных деятелей культуры. Но когда всё было готово, из ЦК поступило указание сосредоточиться на других вопросах. Материалы остались у меня. Сорок лет спустя я перечитал их и решил включить некоторые в мою книгу мифов. Почему? Потому что, кроме реальности, они достоверно отражают мифологизированное сознание, порождены этим сознанием и должны были участвовать в сотворении новых мифов.

Благодаря чуткому отношению руководителя большевиков Закавказья товарища Берия к работникам искусств я имел счастье видеть товарища Сталина.

Должен признаться, что я был в большом волнении, готовясь к встрече с мудрым кормчим великой Страны Советов. Я являюсь всего только одним из работников культурного фронта, сделавшим, в сущности, мало для нашей социалистической родины. И мысль о том, как я сумею держать ответ перед великим человеком нашей эры, меня совершенно разоружала.

Меня поразила необычайная простота товарища Сталина, лишённая какой бы то ни было тени «снисходительности» — той роскоши, которую обычно позволяют себе великие деятели.

В товарище Сталине сконденсирована любовь многомиллионного советского народа. И простота товарища Сталина, его доступность имеют глубокие корни, лежащие в характере советской власти.

Товарищ Сталин выразил желание вновь посмотреть мою работу «Последний маскарад».

Удивлению моему не было предела, когда я увидел, с какой живостью, с каким чисто юношеским увлечением, с какой свежестью впечатлений воспринимал он картину, кадр за кадром.

Наряду с замечаниями по поводу политической значимости того или иного эпизода товарищ Сталин дал целый ряд замечаний чисто психологического и бытового порядка.

Когда меньшевик (в исполнении Геловани) спускается в подвал на собрание рабочих и предлагает сжечь листовки, товарищ Сталин замечает: «Пугает! Так меньшевики запугивали рабочих». Когда меньшевик начинает писать покаянное заявление начальнику жандармского управления, Сталин замечает: «Сдрейфил!» Затем идёт эпизод «Благотворительный праздник в саду». Товарищ Сталин замечает: «Вы скупитесь на надписи, здесь следовало бы подчеркнуть, как проводили время оборонцы в тылу империалистической войны». Эпизод, в котором Маруся умоляет офицера отпустить Мито, только что освобождённого из тюрьмы, воспринимается Сталиным с напряжением. Товарищ Сталин замечает: «Это хорошо, что офицер как бы не слышит её. У них была инструкция не вступать в подобных случаях в разговоры». Появление в кадре «Окопной правды» товарищ Сталин встречает с удовлетворением. Когда на границе Грузии идёт разоружение возвращающихся с фронта солдат, товарищ Сталин вновь подчёркивает необходимость пояснительной надписи и тут же даёт её примерную редакцию: «Меньшевики разоружали возвращающихся с фронта солдат».

Эпизоды меньшевистского парламента товарищ Сталин смотрит весело, с увлечением. Когда меньшевики пробуют протестовать: «Это вам не колония», «Это вам не Индия», — с уст Сталина срывается: «Дураки! Сначала пригласили — пожалуйте, антре, антре, а теперь кинжалами хотят запугать… Дураки!» Идёт эпизод с представителями II Интернационала. «Что стесняться! — замечает вождь. — Надо прямо называть: „Представитель II Интернационала Карл Каутский“.» «Оравела» (песня пахаря), которую поёт перед смертью Ника, вызывает в товарище Сталине воспоминания детской поры. «Крестьяне давали мне кувшинчик простокваши, — рассказывает вождь, — и заставляли петь во всё горло с утра до вечера». Идут заключительные кадры. Движется победоносная Красная Армия. «Хорошо, что идут руководители партии и что с ними рядом русский красноармеец!» — замечает товарищ Сталин. Он считает, что кино — отрасль советского искусства большой значимости, огромной действенной силы. «Наше кино делает у нас и за границей большое дело», — замечает товарищ Сталин. Когда я коснулся идеологической роли советской кинематографии и её преимуществ перед буржуазной кинематографией, вождь сделал поправку, указав, что капиталистическое кино не хуже разрешает задачу внедрения буржуазной идеологии в массы. «Там работают тонко, — говорит товарищ Сталин. — Создавая фильмы на „нейтральные“ темы, буржуазное кино отвлекает массы от классовой борьбы, одурманивает их». Фильм «Чапаев» — этот замечательный фильм, который Сталин смотрел много раз, — он считает крупнейшим достижением советского искусства. Дав общую оценку «Последнего маскарада», товарищ Сталин обращает моё внимание на некоторый схематизм картины и скупость разъяснительных надписей.