Виктор Сергеев - Унтовое войско

— На границе хоть контрабандишку какую словишь!

— Ну, думаю, как же мне? К атаману обращался, губернатору писал. Не добился, зря себя обнадеживал. И пала мне мысль в голову: «Пойду до самого царя».

— Ну и ну!

— Вот насмелился!

— Да уж насмелился. Заявил атаману полка: желаю сподобиться лицезреть помазанника божьего, обожаемого монарха. Атаман посмеялся, наорал на меня, а я свое: «Пойду пешком да и все». — «Это, — говорит, — более шести тысяч верстов. Ты очумел, нет ли?» — «Никак нет, — отвечаю, — мечтаю увидеть императора. Все же иду не куда-нибудь, не в трактир, а к помазаннику божьему».

Казаки одобрительно рассмеялись:

— Не винцо пить!

Назимов, огладив бороду, продолжал:

— Не пускает меня атаман. Я ему говорю: «Отрядите хоть в Иркутск-город, святым мощам поклонюсь». В Иркутск-город он меня отпустил без грехов. А была у меня тайная мысль… сказать царю о воровстве в казачьем полку. Атаман наш заворовался. А я в полку служил писарем, многое знал… Обманул я начальство. Выпросился в Иркутск-город, а сам думаю: «Ша-ли-и-шь!».

На первой неделе великого поста, отслужив молебен, оставив семейство на волю провидения и получив благословение священника, тронулся я пешком из Верхнеудинска [42] Пеший переход из Верхнеудикска в С.-Петербург совершил казак А. Л. Назимов в 1840–1841 годах. — Прим. автора. .

Взял я с собой казачью шинель, огниво, кремень, складной нож висел на поясе. Да-а.

Ну, иду себе помаленьку. Мало о чем думаю. До Санкт-Петербурга далеко. Верст до тридцати отбухаю за день и ладно. В воскресенье отдых брал.

На пятой неделе великого поста пришел в Иркутск-город. Ноги опухли от постоянства в хождении, земля-то твердая, походи-ка…

— Чем питался-то?

— Бог напитал, никто не видал, один черт видел, но не изобидел!

— Свет не без добрых людей. Краюшку хлебца подадут.

— Волосы стричь, бороду брить, милостыню не просить!

Назимов пыхтел трубкой, ожидая, когда уляжется смешок.

— Под Канском напугался я предостаточно. Сижу у тихой речки, на удилище поглядываю. Божья благодать кругом: пчелки, стрекозы трещат, рыбка всплескивает, за мушкой гоняется. И тут из лесу вышли на меня варнаки. Жигапья порода… Одеты в посконные грязные штаны, серые куртки, волосы спереди еще не отросли как положено. На коленях и ладонях болячки с нарывом. Это у них от лопаты да от тачки. С каторги осталось. «Ну, — думаю, — подошла коя жизнь к закату, не лицезреть помазанника божьего». Прощаюсь с женой, малыми детками, крещусь: «Не опознали бы во мне казака».

— Каторга всегда в сердцах на казака.

— А как же. Мы караулим, а каторга на приковке. Ей обидно…

— Но обошлось… Не тронули меня. Велели только с имя идти. Куда денешься? Пошел. Покупал для них провизию в деревнях. Не дам себе соврать — они при деньгах были. Да. При отдыхе на вшах играли…

— Как это? Что за игра?

— А так. Усядутся в кружок, рубаху расстелют, угольком вот так обведут, нарисуют и каждый свою вошь пускает туда. Чья первая за черту выползет, того и деньги с кона.

Состоял я с ними в знакомстве четыре дня. Спать укладываешься — не знаешь, встанешь утром, нет ли… Мочи моей не стало. Душа не на месте. Призвал в помощь бога и всех его угодников — сбежал от варнаков кое-как.

— Много лихих людишек бродит-шастает по Расее.

— Он много! — вздохнул Назимов. — В степи барабинской наскочили на меня двое верхами. Морды страхолюдные, с ножами. Чуть на месте не положили. Давай обыскивать. Деньги не нашли, были они у меня зашиты под заплатами исподних штанов. Паспорт требовали. А какой у меня паспорт? «Странник я… из монастыря, иду на богомолье». Чео-то они не поделили между собой и драчку затеяли. Подрались да помирились, мне говорят: «Будь спокоен, ступай с богом!» И дали мне на дорогу целковый.

Всяко бывало. Про все не вспомнишь. Под Казанью чуть не сгинул. Река быстрющая, с берега на берег перекинута лесина. Пошел я и сорвался в воду. Устремился вплынь… Бог спас. От воды спас, а от лихих людей не отвел. Ночью напали трое с дубинками, увели, не мешкая, под мост, нашли в жилетном кармане деньги… забрали, а меня привязали к мостовой свае: не рыпайся и не ори.

Слава богу, что не тронули вещичек, не сдели одежду… не польстились на шинельку, фуражку, котомку. Бросили под ноги… До утра проманежился там. Утром мимоездная крестьянка-миляга развязала меня. Побрел далее.

В Москву заявился я уж зимой, в декабре. Как увидел купола церквей первопрестольной, слезы потекли по усам, бороде. Поклонился сердцу Расеи. Осмотрел Кремль, Архангельский собор, Оружейную палату, побывал на колокольне Ивана Великого, повидал Царь-колокол и Царь-пушку.

— Да-да, есть чео посмотреть!

— Милое дело!

В Санкт-Петербург прибыл я перед благовестом к обедне. Почитай что год в пешем походе… Подался в Валаамский монастырь, где помолился за августейший дом. Квартировал я у унтер-офицера гвардейского егерского полка, служил он когда-то в Кяхте, состоял с ним в знакомстве. Ну, тот взял да и брякнул своему офицеру, что вот, мол, из Верхнеудинска казак Назимов пешком пришел посмотреть на царя, излить верноподданнические чувства.

В первый день пасхи заутреню отстоял, прихожу на квартиру, а хозяин вылупился на меня, передает словесно приказ явиться в канцелярию наследника-цесаревича. Оробел я. Пуще чем при встрече с варнаками. Хозяин меня успокоил: «Иди со Христом, не бойся». Прихожу, наследник принял меня, честь и место мне… Про все расспросил. Генералы, графы да князья, всякие немалым чином господа, их высокородия, толкутся возле, рассматривают меня, разглядывают, только что не нюхают.

— А какой он, наследник-то?

— Наследник-то? Ну, какой… Лощеный барин. При сюртуке с эполетами, щечки пухлые, без орденов. По скромности или как он… У генералов на мундирах пуговиц не видать от звезд, лент и прочих регалий, а у наследника скромно. Но все его слушают и внимают ему. Робость моя мало-помалу прошла. Я и говорю наследнику: «Ваше пресветлое сиятельство! Обратите свои ясные очи на бедственное состояние наше, воровство в полку, а от казны не имеем ни рубля». Генералы тут загалдели, наперебой лезут к наследнику-цесаревичу: «Обратите внимание, ваше высочество, пешком более шести тысяч верст! Устал, замаялся, надо дать ему отдохнуть». А мне какой отдых? Я уж предовольно наотдыхался на квартире у унтер-офицера. Я опять к наследнику… С чего ни начну, генералы перебивают, отводят разговор от моего намерения. Я толкую, что казаки обносились, оголодали, атаман заворовался, а меня по плечу хлопают, руки пожимают: знамо дело, мол, обносился и оголодал, путь не близкий, но за преданность и усердие достойно будешь вознагражден.

Шумели они, галдели, а все же порешили представить меня государю императору.