Д. Коштолани - Нерон

Танцуя на сцене, Парис нередко ощущал на себе жгучий взгляд, направленный на него из нижнего ряда мест для зрителей. Он невольно оборачивался в ту сторону и видел величаво-благосклонную улыбку, слышал взволнованный голос, когда его вызывали на подмостки, замечал и яркий румянец, и бледность, быстро сменявшиеся на нежном лице. И рядом с этой роскошной женской головкой виднелись строгие черты мужчины, от которого не ускользало ничего. Когда Парис понял наконец значение этой улыбки, этой нервной дрожи в знакомом женском голосе, ему стало страшно. Любить эту женщину было равносильно смерти, но и отвергнуть такую любовь — тоже значило погибнуть. Опасная поклонница сделалась почти ненавистной Парису, несмотря на ее подарки, несмотря на чудную красоту. Молодого артиста пугало не только зловещее лицо мужчины, сидевшего рядом, с мрачным видом неумолимого палача. Пугала изумительная легкость, с которою влюбленная красавица переходила от страстного пыла к полнейшему спокойствию. Хотя он не ответил ничем, кроме холодной вежливости, но Рим, как известно, мало доверяет добродетели и гораздо охотнее потворствует пороку, в особенности когда этот порок увенчан царской диадемой. Парис был виновен уже тем, что зажег преступное желание в женщине, которая была поставлена выше всех остальных в великой Римской империи. Кто поверит, что этот легкомысленный юноша, участник всех пиров и оргий, мог устоять против знаков внимания со стороны супруги Домициана? И молодой актер заранее считал себя погибшим. Нервная дрожь заставила его плотнее закутываться в плащ, когда он пробирался по римским улицам в сопровождении центуриона. Силий заговаривал с ним не раз крайне вежливым тоном, но Парис, едва отвечал на вопросы.

Ночная прохлада освежила его, и он бодро шел вперед, испытывая только по временам мучительное замирание сердца. Тяжелые шаги солдат гулко отдавались на мостовой, между тем как по стенам домов, облитых красноватым светом факелов, мелькали гигантские тени стражников в шлемах и с длинными копьями. Юноша старался рассеять мрачные предчувствия, наблюдая за этими движущимися фантастическими силуэтами. На улицах и площадях попадались прохожие, жизнь в громадной столице не утихала даже ночью. Но чем больше отдалял от себя Парис тяжелые думы, тем настойчивее начинали они осаждать его голову; теперь он почти желал ускорить решение своей участи, потому что неизвестность становилась невыносимой.

В ярком зареве факелов он увидел захмелевшего человека, который стоял, прислонившись к стене, и, провожая глазами шествие, улыбался бессмысленной, сонной улыбкой. Эта встреча неожиданно рассмешила арестованного. На него нашел припадок нервной веселости, изумившей центуриона. Однако несколько минут спустя Парис снова сделался молчалив и апатичен.

— Что с тобою? — спросил начальник отряда. — Ты встревожен свиданием с императором?

— О нет! — равнодушно заметил Парис. — О чем мне беспокоиться? Пусть делают, что хотят. В худшем случае Домициан может только отправить меня на тот свет.

— Ну, там едва ли тебе понравится, — заметил Силий.

Чем ближе подходили они к императорскому дворцу, тем сильнее овладело Парисом тупое равнодушие.

Наконец выступила темная громада императорского дворца. Роскошная архитектура здания, широкий портик, золоченые ряды колонн напомнили бедному артисту о страшном могуществе и мрачном эгоизме царившего здесь властелина. Юноша ощутил невольную тревогу, которая еще усилилась, когда его повели вдоль пустынных, нескончаемых коридоров. Раскрашенные стены, освещенные отблеском факелов, глухо отражали мерные шаги солдат. Дворец был погружен в таинственное безмолвие. От дверных занавесей с пестрым рисунком, от золоченых мраморных лестниц, от причудливо расписанных потолков веяло подавляющей могильной тишиной. Казалось, будто бы даже неодушевленные предметы — статуи, урны, колонны — чувствовали на себе гнет жестокого деспотизма Домициана и стояли, погруженные в немое отчаяние. Наконец, Париса привели в обширный атриум, где он опустился на скамью и задремал от утомления, кутаясь в тогу.

В то время когда Парис задремал от изнеможения, Домициан, владыка Рима, сидел на своем роскошном ложе, страдая мучительной бессонницей. Уже не раз подносил он к губам сонное питье, стоявшее на столике под тяжелым пурпурным балдахином кровати, но целебный напиток не действовал, и раздосадованный император выплеснул лекарство на львиную шкуру, лежавшую у его ног на мозаичном полу. В спальне горел одинокий светильник, скудно освещая окружающее великолепие обстановки. Глаза Домициана были задумчиво устремлены на красноватое пламя, над которым вилась легкая струйка дыма, тянувшаяся к отворенному окну. Оконная занавесь по временам шевелилась от ветра, и тогда недоверчивый взгляд императора останавливался на ней; цезарю казалось, что там притаился убийца, подстерегающий свою жертву. Но в комнате все было тихо: невольники спали в своих каморках, и глубокая тишина, царившая вокруг, нарушалась только монотонными шагами часовых и отдаленным журчанием фонтана. Из всех обитателей громадного дворца бодрствовал только обладатель этого немалого мертвого великолепия, равнодушно смотревшего со стен и потолков на мучения грозного властелина. Из небольшого отворенного окна виднелись крыши домов, блестевшие при лунном свете, а вдали над ними выступал Капитолий. Император закутался в узорный плащ, надел обувь и подошел своей тяжелой походкой к окну. Несколько минут он молча смотрел на мерцавшие звезды, на заснувший гигантский город, окутанный воздушной фиолетовой дымкой, и глаза Домициана закрылись, его дыхание сделалось ровным, как будто он наслаждался ночною прохладой, видом звездного неба и панорамой Рима в серебристом тумане.

Но вдруг резкий поток воздуха коснулся его лица; император вздрогнул, нахмурился и, отвернувшись от окна, пошел к дверям: довольно тонкие ноги и тяжеловесный корпус мешали быстроте его движений.

— Антоний! — крикнул он, заглядывая в соседнюю комнату.

В спальню прошмыгнул карлик; он остановился у дверей, зевая, почесывая курчавую голову и сердито протирая заспанные глаза. Домициан снова сел на постель и подозвал к себе уродца.

— Сон не повинуется даже властителю Рима! — заметил император слегка смягченным тоном. — Он приходит или бежит от человека по своей собственной прихоти. Сегодня я спал не более трех часов; боги не милостивы к твоему государю, Антоний, тебе следует хоть немного развлечь меня.

— Чем может угодить тебе жалкий горбун, великий государь? — спросил карлик, сворачиваясь на львиной шкуре у ног цезаря. Домициан провел рукою по его курчавым волосам, потрепал морщинистые щеки своего любимца и опять погрузился в мрачную задумчивость. Немного спустя он с грустной улыбкой сказал карлику: