Д. Коштолани - Нерон

Народ не был настроен злобно: несколько десятков, окружавших колесницу наместника, повторяли оскорбления отшельника, грозили кулаками, более отдаленные стояли добродушно.

Положение наместника становилось все хуже и хуже; он не мог противопоставить оскорблениям ничего, кроме спокойного достоинства, а это еще больше раззадоривало пьяного, бросившего поводья и теперь стоящего вплотную рядом с экипажем и осыпавшего наместника оскорблениями и угрозами.

Наконец, Орест решил нарушить свое молчание.

— Кто ты, осмеливающийся задерживать наместника императора?

— Кто я? Я — Аммоний! Двенадцать лет я не ел досыта. Вот кто я! А кто ты?

— Я такой же христианин, как и ты, — возразил Орест торжественно. — Тридцать лет тому назад епископ Аттил собственноручно окрестил меня в Константинополе!

Яростный вой и смех были ответом.

— Так ты христианин? Крещеный грек! Сын язычника и христианин!

Все кулаки протянулись к наместнику. Аммоний отступил немного, опрокинул прилавок и, нагнувшись, поднял с земли камень и с криком: «Христианин!» — запустил в голову наместника. К счастью камень задел за кожаный навес экипажа, и упал вниз с ослабленной силой. Но все-таки Орест откинулся назад. Со лба потекла кровь.

Толпа ужаснулась. Только Аммоний продолжал проклинать крещеного грека и искал новый камень.

Тогда справа раздался бешеный топот. Это были спешившие на помощь два солдата, сопровождавшие экипаж. Этого было достаточно, чтобы Аммоний скрылся. Язычники и еретики поспешили на помощь. С обнаженными мечами два солдата пробились к экипажу и очистили дорогу. С диким криком толпа вручила им все еще продолжавшего свои проклятия Аммония. Длинной веревкой его крепко привязали к дышлу.

Так как повернуть лошадей было невозможно, возница медленно доехал до Серапеума, а оттуда, как можно скорее, во дворец.

В это самое утро, когда неизменная заря поднялась над Александрией, много существ пробудилось, охваченные жаждой желания, муки, надежды и ярости. Но души закрыты друг от друга, и зло рождается от их скрытности.

Наместник Орест почти всю ночь не спал, томимый болью и беспокойством. Нерешительность терзала его душу. В продолжение месяца, предвидя грозные события, он умолял в настойчивых письмах константинопольского императора дать ему форменные инструкции. Ответа не последовало. Он не был уверен в войсках, которые почти целиком состояли из язычников. Он отправил накануне в Иудейский квартал единственную когорту, на которую мог рассчитывать. Военачальник Марцелл сообщил ему, что для водворения порядка нужно вступить в настоящее сражение. Он колебался, выжидал.

В это утро, не будучи в состоянии уснуть, он пытался, верный своим привычкам, не думать о том, что мучило его совесть, и старался развлечься.

Развлечением для него служило — заниматься классификацией по родам и видам чудесной коллекции насекомых, которая принадлежала ему и заполняла собой самую большую залу его дома.

В его коллекции были представители всевозможных видов бабочек и жуков, известных в мире, начиная с жука Актеона, целиком покрытого тонким пушком, напоминающим шерсть кошек, и кончая скарабеем Юпитером, на спинке которого изображено человеческое лицо с бородой; начиная с бабочки Подалир с четырьмя крыльями огненного цвета, кончая бабочкой Алексанор, у которой на синеватых полумесяцах крыльев начертаны двенадцать знаков Зодиака. И для него не было большего удовольствия, чем созерцать всю эту пестроту красок, взвешивать плотность щитков и измерять надкрылья и сяжки у жуков.

Он собирался пролить каплю пальмового масла на диковинную куколку, когда привратник доложил, что молодой монах желает его увидеть, чтобы сделать важные донесения.

Привратник был еще полусонный и забыл прибавить, что эти донесения касались Гипатии.

Префект Орест был поклонником знаменитой философии. Иногда он совещался с ней. Утверждали даже, что втайне он любил ее. Если бы имя Гипатии было произнесено, он принял бы монаха Симона. Но серьезные события часто зависят от пустяков.

Префект, с бюреткой в руке, нацеживал каплю пальмового масла.

— Пусть этот монах придет сегодня вечером, — ответил он.

И капля упала на диковинную куколку, к его величайшему удовлетворению.

Математик Теон поцеловал свою дочь с необычным волнением. Он находил ее прекраснее, чем всегда. Он чувствовал, что в ней все дрожит, что с ней что-то происходит.

Он заметил Гипатию, которая гуляла по крошечному садику, усаженному лаврами, и спустился из своей комнаты, чтобы обнять ее.

Теон был человек кроткий и ученый, постоянно погруженный в математические науки и философию. Ему очень хотелось сказать что-нибудь дочери о своей нежной любви к ней. Но в вопросах этого порядка он никогда не умел выражаться. Ах, насколько легче было писать комментарии относительно Птоломеева Альмагеста или толковать о затмениях, чем произнести одно единственное, выходящее из души слово даже такой прекрасной и мудрой дочери, какою была Гипатия.

Может быть, в первый раз в своей жизни, Гипатия, по-видимому, не поняла нежности его поцелуя, и рассеянно удалилась.

Она поднялась по каменной лестнице, которая выходила на террасу дома, и облокотилась на балюстраду, между статуэтками Афины-Паллады и Афродиты, которые стояли друг против друга.

Над нею блистало солнце, заливая своим сиянием весь город, сверкая на белизне монументальных порфиров и вырезая на лазури небес мраморные шпицы и сиенитовые колонны. С одной стороны, она видела на светлых террасах яркий пурпур роз, с другой — возвышающиеся ряды висячих садов с длинными аллеями лимонных деревьев. В горячем и неподвижном воздухе поднимался человеческий шум. Гипатия почувствовала зной и усталость.

«Не есть ли преступление против духа то, чему я учу в Академии? — подумала она. — Как боги требовательны! Им нужно служить безраздельно, и минута слабости уничтожает целую жизнь усилий».

Она склонила свое лицо на обнаженную руку, и теплота кожи вызвала у нее дрожь. Она взглянула поочередно на Афину-Палладу и Афродиту, полных могущества, немых, непримиримых.

Она стояла, полная тревоги, между изображениями обеих богинь.

Она перешла террасу и медленно спустилась с лестницы.

Быть может, ничего не случилось бы, если бы Гипатия осталась дома.

На улице стояла ее колесница. Она решила прокатиться по дороге вдоль моря, а затем через ворота Луны проехать в квартал бальзамировщиков, чтобы подставить свое лицо под ласку ветра.

Внезапно она очутилась среди рычащей толпы, которая загородила улицу. Она выпрямилась и поднялась на колеснице. Ее окружили со всех сторон. Но в ее взгляде выразилось такое величие духа, что стоящие возле нее посторонились и, может быть, ей удалось бы спастись, если бы кучер хлестнул лошадь и проехал дальше.