Александр Сегень - Державный

— Пёс с ним! — пробормотал государь.

— Что? — спросил Василий.

— Пустое.

Хор громогласно грянул «С нами Бог!».

Свершилось! Родился Христос! Всем наваждениям Сочельника — конец. Спаситель с нами!

Митрополит и протоиерей приложились к Рождественской иконе, лежащей пред аналоем, и отправились в алтарь.

— Яко с нами Бог, яко с нами Бог, — тихонько пропел Державный, почувствовал слабость в ногах и стал усаживаться. Василий последовал его примеру.

— Постоял бы, пока тропарь не допоют, — проворчал Иван. Василий с явной неохотой снова встал. Своды храма огласились всеобщим пением тропаря. Иван, жалеючи, что не держат ноги и приходится сидеть, подпевал, стараясь чётко произносить слова:

— Рождество Твоё, Христе Боже наш, воссия мирови Свет Разума. В нём бо звёздам служащий звездою учахуся Тебе кланятися Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты востока. Господи, слава Тебе!

Думный боярин Василий Данилович, сын покойного Холмского, громче всех выводил за спиной у Державного. Иван вдруг подумал, что и сам Холмский, и многие другие — Ощера, Русалка, Руно, Беззубцев, Челяднин, Драница, Верейский, Акинфов, все прочие славные военачальники, которых ныне нет в живых, тоже незримо стоят там, сзади. И милый сын Ваня-покойничек с ними. И все, кто был люб и кого не стало на свете, витают под сводами Аристотелевой храмины, невидимо придя в мир вместе с вновь родившимся младенцем Иисусом.

Лицо протопопа Алексея мелькнуло среди лиц причта, и Иван не сразу спохватился, что бывший настоятель Успенского собора тоже уж пятнадцать лет как обитает не среди живых, а среди теней. Он ведь даже до «конца света» не дожил, в который не верил и оказался прав. Лишь после смерти Алексея выяснилось, что он был одним из ересиархов, лично не раз встречался и с евреем Схарией, и с его главным учеником Шкаравеем. Курицын под пыткою подтвердил это. А брат Курицына, Иван-Волк, и без пытки в том же сознался.

В тревоге Иван стал присматриваться. Тот, в ком ему померещился покойный Алексей, теперь стоял спиной к нему и всё никак не поворачивался. Так и подмывало крикнуть ему или попросить кого-нибудь, чтобы заставили его оглянуться.

Державный испуганно принялся оглядываться по сторонам. Что за наважденье! — показалось, будто рядом с Юрием Кошкиным сам Фёдор Курицын стоит и ухмыляется. В следующий миг государь увидел, что это его родной племянник, сын покойного брата Бориса, Иван Рузский. С чего бы это ему быть так похожу на Курицына? Да вроде и не похож вовсе, опять мерещится.

Иван снова посмотрел на мнимого Алексея. Конечно, нет! Не он. Это отец Владимир, один из иереев Успенских.

Великое повечерие закончилось.

— Исполним вечернюю молитву нашу Господеви, — возгласил митрополит Симон. Началась ектенья. После неё приступили к литии.

Не хватало ещё, чтобы приблазнился другой ересиарх-покойник, митрополит Зосима.

Сколько их умерло своей смертью, не дожив до разоблачения, избегнув суда земного, прообраза и предвестника суда небесного! Скольких они ввели в греховный соблазн, скольким загубили душу, развратив ересью жидовской!

Нет, всё-таки надо, надо сжечь этих, которых сегодня днём приговорили к сожжению. Хотя бы раз следует устроить на Москве такую показательную казнь огненную, чтобы другим неповадно было. Иосиф говорит, надо брать пример с королей шпанских [170] Шпанских — испанских. — жечь нехристей, христоненавистников, колдунов беспощадно. Заволжские старцы спорят с ним, требуя смирения, — мол, нужно терпеть, ждать от еретиков раскаяния, а до той поры держать их в заточении. Если не покаются, пусть и сгниют там, а ежели вернутся в лоно Православия, душевно и с любовью принять их. Однако кто из заволжских пуще всех за то ратует и спорит с Иосифом? Старец Вассиан, бывший князь Василий Патрикеев-Косой, который сам некогда благоволил к еретикам. То-то и оно… Нет, надо, надо хотя бы раз последовать шпанскому образцу. Один раз, не более.

Но как всегда тяжко вершить столь строгий суд! Нелегко было Ивану и когда приговаривали шелонских пленников-предателей, и когда наших «гуситов» — участников заговора Владимира Гусева — смертию казнили, и когда жида Леона…

При воспоминании о Леоне всё существо Ивана Васильевича содрогнулось, будто он наступил на лягушку и раздавил её — и жалко скакуху, и мерзко, хочется бежать куда глаза глядят без оглядки. По хребту словно букашки пробежали… Вскинув взор свой, Иван снова вздрогнул — в лике одного из пророков ветхозаветного чина иконостаса примерещилось горестное лицо закланного жидовина-лекаря. Только этого ещё и не хватало! Ветхозаветного праведника сравнил с врачом-губителем!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй!.. Государь трижды рьяно перекрестился, шепча заповеданную Мономахом молитву.

До сих пор и до самой смерти имя Леон будет болью звучать в сердце Ивана, равнозначное словам «гроб», «камчуга», «мёртвый сын». Крещёный еврей, веницейский лекарь Леон появился на Москве года через три после приезда Аристотеля Фиораванти. Он слыл одним из наилучших знахарей западного мира, и Ивану нравилось говорить, что у него служат лучший веницейский муроль и лучший веницейский лекарь. Правда, то, как он лечил молодого князя Ивана Ивановича, многим казалось весьма подозрительным. Фёдор Курицын, возвратившись из своего длительного посольства ко двору венгерского короля Матиаша Хуньяди, поведал Ивану о том, что Леон подозревается в тёмных делишках. Якобы он залечил до смерти нескольких вельмож в Венгрии и Валахии, получив немалую мзду от их врагов. Державному не хотелось в это верить, но он любил Курицына, преклонялся перед его необычайными дарованиями и не мог полностью презреть советов главного посольского дьяка остерегаться Леона, и за лекарем стали следить. Пятеро наших, русских лекарей изучили болезнь Ивана Младого и в один голос заявили, что Леон лечит неправильно и поощряемое им обжорство может вызвать у княжича разные губительные осложнения.

Узнав о том, что ему не доверяют, Леон обиделся и надолго уехал к себе в Венецию. Два его молодых ученика, Исак и Яков, тоже крещёные евреи, остались жить в большом доме за Яузой в селе Болванове. Дом сей Леон отстроил себе на то немалое жалование, которое он получал от великого князя, — целых два с полтиной рубля в месяц, всего лишь в четыре раза меньше, чем самый оплачиваемый великокняжеский муроль, Фиораванти. Через два года после отъезда Леона предостережения русских знахарей сбылись — княжич Иван тяжело заболел камчугой, о которой было известно, что она чаще всего бывает горьким плодом многолетнего объедения.

Курицын тотчас же вызвался заманить Леона обратно на Москву, используя свои заграничные связи.