Александр Сегень - Державный

Он вернул парсуну Андрею Ивановичу, из рук которого она тотчас перешла к княгине Марье Ярославне и дальше. Все подолгу внимательно рассматривали изображение и на все лады расхваливали красоту и величественность нарисованной царевны. Иван вновь посмотрел на Алёну. На сей раз она вновь взирала на него, и видно было, она оценила, как быстро он расправился с парсуной, взгляд Алёнушки полнился любовью и благодарностью.

— Хороша! Дивно хороша! — нарочно громко восклицала Анна Васильевна. — Поскорее бы засылать новое посольство да везти её к нам! Ане то уведут, как старшую [47] Старшая сестра Зои Палеолог, Елена, была выдана замуж за сербского государя Лазаря. .

— Слишком спешить не будем, — отвечал Иван Васильевич. — У нас своя гордость есть, и Москва — не Царьград, не под турком. Осенью отправим главное посольство. Спасибо, Иван! Спасибо, Андрей. Как вернёмся из похода, вы же и поедете вновь в Рим. Людей дам с вами много. Побольше романеи привезёте. Заодно оповестите Папу и всех бискупов его, что Новгород наш и никогда в латинскую веру не перейдёт. А то, что он к тому времени наш будет, я нимало не сомневаюсь. Иначе же нет на нас благодати. Выпьем по чаше вина за грядущий успех! По одной чаше, да и по коням! Владыко Филипп, благословишь воинство наше по выходе из Кремля?

— Непременно, — отвечал митрополит с другого конца стола. — Теперь же отправлюсь и встану при вратах Ризположенских со святою водой и иссопом. А чашу свою выпью, когда последний ратник из Кремля выйдет.

Он и впрямь встал и в сопровождении Митрофана, Геннадия и кремлёвских протопопов направился к выходу. Прочие присутствующие подняли свои чаши, только что наполненные виночерпиями.

— Исполать тебе, великий княже! — воскликнул первым боярин Михаил Русалка, давнишний, ещё со времён муромского бегства, любимец государя. — Горе Новгороду!

— Не Новгороду, — возразил Иван, — а изменникам новгородским, вероломцам и душепродавцам, крамольникам и татям! А Новгороду слава будет, когда он от них избавится и возвратится в русское лоно.

Сказав это, Иван Васильевич принялся пить из своей сверкающей, отделанной золотом и жемчугами, крабницы [48] Крабница — чаша, выполненная из морской раковины, обрамленной золотом, серебром или каким-либо иным металлом. .

— Слава государю! Хвала Ивану Васильевичу! — поднимали свои голоса знаменитые Ивановы стольники и тоже прикладывались к чашам.

Душистое и доброе токайское вино потекло теплом по жилам, развеселило душу, и Иван, вновь почувствовав желание что-либо съесть, принялся закусывать выпитое гречневым крупеником, политым мёдом и посыпанным свежей молочно-белой лещиной, кусочками сушёной дыни. «А как вернёмся, дыни на Москве уж поспеют», — весело подумалось Ивану. Весь хитроумный замысел покорения Новгорода представлялся ему теперь непререкаемым и обещающим несомненный успех. Рати московские, как стрелы, как осы, как хищные птицы, должны разлететься по новгородским владениям и всюду разить, жалить, клевать разрозненную вражескую силу, не дать ей слиться в единый ком, развеять в пух и прах, а потом, соединившись, нанести последний удар — по самой столице северной вольности, вальяжно раскинувшейся на берегах Волхова. Многие воеводы были против такого замысла, опасались расщеплять воинство на мелкие подвижные отряды, советовали воевать по старинке, большой союзной ратью сразу толкнуться в Новгород, взять его с бою или осадить и вынудить сдаться. Особенно противились Семён Ряполовский, Александр Оболенский, Константин Беззубцев. Но сломить государя им не удалось, и, боясь распалить в нём гнев, они смирились и после военного совета, собравшегося в мае, больше не перечили.

— Может, всё же не будешь забирать у меня Степана? — робко взмолилась матушка. — Скучно мне будет без него, никто так не почитает мне, как он. Останусь одна я наедине со своим задохом.

— Прости, матушка, — положив десницу на грудь, ответил Иван. — Ни один дьяк не знает столько книг, как твой Степан. Летописи он наизусть помнит. Стану я с покорёнными новгородцами спорить, тут Степан лучше всякой пушки пригодится, напомнит этим щокалкам про все их грехи, как предки их изменяли моим дедам и прадедам.

— Последнюю радость отнимаешь, — жалобно вздохнула княгиня.

— Верну.

— А как убьют?

— Не убьют. — Иван приобнял Марью Ярославну и тотчас услышал, как натужно она дышит. — Ты, матушка, отчего-то не боишься, что меня убьют. Или Юрью, или иного кого из братьев моих меньших, хотя бы Андрея твоего наиненагляднейшего. А о дьяке Степане беспокоишься.

— Все вы для меня одинаковые, — отвечала пятидесятичетырёхлетняя княгиня. — А если и дорог мне Андрюша Горяй, так потому только, что родила я его в самую тяжёлую годину моей жизни, когда мы с покойным Васенькой на Угличе сидели, невольниками у Шемяки были. А говоришь, убьют вас? Сего не боюсь, потому что верю вашим ангелам-хранителям, они мне говорят, живы останетесь. А у Степана ангел-хранитель горемычный — блаженный Стефан Сербский, недавно знаемый, не намоленный. Смерть за дьяком моим так по пятам и ходит — то чуть не утоп, то чуть с колокольни пьяный не свалился, то ещё чего…

— Буду беречь твоего Бородатого, обещаю, — уже немного сердито сказал Иван. — Паисий! — кликнул он главного кравчего. — Прикажи от меня песельникам, пусть играют и поют нам прощальную. Пора.

Музыканты заиграли на простых и стоячих гуслях [49] Стоячие гусли — арфа. ; на дудках и гудах, зазвенели бубенцами, певцы запели старую прощальную песню, сложенную ещё во времена Дмитрия Донского. Выпив ещё полчары пива, Иван Васильевич поднялся из-за стола, утирая губы льняной ширинкою. Слуга Алексей поднёс ему княжью шапку взамен скуфейки, но Иван отказался и от шапки, и от скуфейки:

— Куда! И так жарко!

Один из иереев Успенского собора прочёл благодарственные молитвы, и все озабоченно стали двигаться, выходя из-за столов и направляясь к выходу. Тут Иван и подошёл к своей Алёне. Взял её за локоть, сразу почувствовав, как она напряглась вся струною, готовой либо запеть, либо лопнуть. Всё лицо её являло собой один вопрос: «Берёшь меня с собою?» И он знал, что, не дожидаясь приглашения, давно уж она собралась в дорогу, надеясь — вдруг да в последний миг скажет великий князь: «Беру! Едем со мною!»

— Ну, прощай, Алёнушка, — сказал Иван Васильевич, пытаясь скрыть волнение. — Не скоро свидимся теперь. Осенью жди меня.

Он прикоснулся губами к её щеке, а у неё даже не было сил ответить на его поцелуй, до того оцепенела. Стремясь не затягивать прощание, Иван отодвинулся, отвернулся и пошёл прочь, услышав за спиной, будто с того света:

— Храни Бог…