Александр Сегень - Державный

Костя основательно подготовился к будущей битве. Слуга Григорий наточил ему меч, подбил дубинки, наново подтянул все ремешки и даже похлопотал вокруг порезанного пальца, который весь распух и болел. Костя стеснялся, что приходится обращать внимание на столь пустяковую рану, но ведь и такая мелочь лишала его левую руку свободы. Атак бы хотелось столкнуться с изменниками бодро и весело, не обращая внимания на глупую ничтожную болячку!

В субботу стан двинулся дальше, прошёл вёрст тридцать, миновал место Коростынской битвы и выбрался к болотистому устью Шелони. Архангел Гавриил незримо присутствовал, но битвы с врагом в сей день так и не дал.

Наступило воскресенье четырнадцатого июля. Переночевав у места впадения Шелони в Ильмень-озеро, на рассвете воины московские присутствовали при молебне Троеручице, затем была произнесена проповедь. Косте удалось протиснуться поближе и послушать слова проповедника, отца-настоятеля московского храма Рождества Иоанна Предтечи, который говорил о том, как святой Иоанн Дамаскин, когда ему отсекли руку, молился Богородице всем сердцем, и отсечённая кисть, будучи приставленной, приросла чудесным образом. В благодарность за это исцелённый привесил к иконе, перед которой молился, серебряный образ своей руки, почему икона и получила наименование Троеручицы. Поведав о чуде с Иоанном Дамаскином, проповедник закончил свою речь так:

— И се, братие, Новгород ныне — яко отсечённая длань от государства Русского. И иной Иоанн, великий князь Московский и всея Руси, стонет теперь от боли, потеряв руку сию, обливается слезами и молит Богородицу — да прирастёт десница кровавая! Помолимся же и мы, братие, воинство православное, чтобы Господь, молитв ради Пречистыя Богородицы Девы Марии и всех святых, даровал нам победу и приращение отсечённого Новгорода.

На всех, кто слышал проповедь сию, она произвела волнующее впечатление, осветила душу, а те, кто не слышал её, послушали в пересказе и тоже воодушевились. Косте же так и зрился образ Троеручицы с серебряной рукой Дамаскина, и эта серебряная рука устремляла юного сына боярского, Константина Ивановича Сорокоумова-Ощерина, на долгожданные подвиги.

Стронувшись с места, четырёхтысячное войско двинулось вверх по правому берегу Шелони туда, где можно было переправиться на противоположную сторону. Солнце вовсю начинало припекать, день обещал быть жарким. Коростынские проводники клялись, что вёрст через десять будет ключ, бьющий у самого берега Шелони, с холодной и вкусной водой. Но не проехав и пяти вёрст, на другом берегу завидели конных и в основном пеших воинов, которые, углядев знамёна Московского князя, принялись кричать, суетиться, махать руками. Поначалу их крики имели переговорный меж собой смысл, но затем они стали обращаться к московской рати:

— Эгей, москали поганые! Що вам, москалюкам, дома не сидится? Що вы припёрлись к нам? Хлиб наш отымать?

Потихоньку завязывалась устная перебранка.

— У нас своего хлеба хватает! — отвечали «москали». — Хотим вас подкормить, а то у вас брюхи совсем пусто провисли!

— Да уж с вами, толстопузыми, не сравнить! Ишь яки морды найили! Дай срок, мы вам кишки-то повыпустим!

— Глядите, свои кишки раньше времени не порастеряйте, бабьи угоднички! Как вы там, при бабьем правлении, сами в бабёнок не превратились? Около себя рубашечным не пачкаетесь?

— Ой! Ой! Вотачки поглядим, кто из нас кровищей умоется!

— Щокалки, а щокалки! Покажите-ка дочерей колдуньи Марфы Борецкой — Дмитрия и Василия. А ещё говорят, у вас там какой-то оборотень имеется. Вот бы поглядеть!

Так ехали и переругивались ещё довольно долгое время. Костя с удовольствием и сам принял участие в словесной драке и несколько раз выкрикнул что-то своё, казавшееся ему верхом ёрничества. Он нарочно ехал ближе остальных к берегу, чтобы его злословие лучше долетало до ненавистных врагов. Вдруг он увидел, как среди новгородцев появился совсем необычный конный воин, в весьма дорогостоящем, сплошь кованном немецком доспехе и с непокрытой головой. На лице этого рыцаря не было ни бороды, ни усов, длинные прямые волосы красиво ниспадали на плечи, а на лбу были коротко выстрижены. Вскинув заряженный стрелою самострел-арбалетку, замечательный всадник принялся целиться, и Костя даже не сразу понял, что почему-то именно он выбран в качестве цели, а когда до него дошло, он схватился за щит, но боль в порезанном пальце так обожгла вдруг, что Костя не успел надёжно заслониться. Он с удивлением почувствовал новую боль — в горле, внутри у него заклокотало, кровь, булькая, выплеснулась изо рта, в голове всё закружилось, и он рухнул с коня на берег Шелони, покатился к реке, захлёбываясь кровью, но тотчас вскинулся, поднялся и стал подниматься всё выше и выше, стал видеть злобно ощерившиеся цепи враждующих людей, текущие по обоим берегам реки в сторону переправы, ему увиделось далеко-далеко вперёд — и сама переправа, и завязывающийся около неё первый бой, падающие с коней на землю и в реку люди, но затем взору Кости распахнулись такие дали, что он уже не видел более ничего земного.

Она даже не удивилась, увидев катящегося в реку юного московита, пронзённого её стрелою, настолько была уверена, что не даст промаха. Повернув коня, вновь поехала за рядами новгородцев, теперь в обратном направлении, откинула арбалет бегущему рядом Ефиму, а тот протянул ей другой, только что заряженный. Выбрав новую цель, она выстрелила и опять не промахнулась. Ничто не дрогнуло у неё ни в лице, ни в душе, переполненной чувством грядущего великого торжества. Она, Иоанна Аркская, спасительница Франции, должна воскреснуть здесь, именно здесь, на берегах этой речки на восточных рубежах великой Ганзы.

Она спасла Францию, и Франция отблагодарила её — сожгла на костре как ведьму. Что ж, пусть и новгородское вече приговорит её к аутодафе, ей теперь не привыкать. Но пройдёт время, и она снова воскреснет где-нибудь ещё, где ждут её подвигов и самопожертвования.

Словесная ругань кончилась. Враждующие стороны теперь принялись осыпать друг друга не оскорблениями, а стрелами, камнями, лёгкими топориками, булавами и палицами. Всё это мигом перелетало через неширокую речку, нанося покуда ещё не очень значительный ущерб. И москали, и новгородцы поспешили отступить подальше от берега, но задвигались быстрее, торопясь к переправе, расположенной у большого села Солца. Иоанна ещё не раз выстрелила, но теперь лишь ранила одного из московитов в плечо.

Семнадцать лет назад она родилась в одном из домов, принадлежавших новгородской боярыне Марфе Борецкой. Её мать, бывшая у Марфы постельничей, умерла при родах, и боярыня сама тайком взялась воспитывать девочку, радуясь ей, ибо самой Марфе Господь не дал детей женского пола, одних сыновей и от первого, и от второго брака. При Марфе тогда ещё только-только подвизался хромой и одноглазый литвин Донат, умевший так сладостно и ярко заливать о своих подвигах на службе у французского короля, что Марфа его заслушивалась до самозабвенья. Он врал ей, что был одним из главных соратников Орлеанской девственницы, вместе с нею освобождал Орлеан от англичан, на той войне получил свои увечья, что он — коннетабль тайного ордена рыцарей-тамплиеров, что он может вычислить в точности, где припрятаны сокровища Соломонова храма, но на эти вычисления ему потребуется лет десять. Живя в главном доме Марфы в Неревском конце на Великой улице, Донат как сыр в масле катался. Со временем он даже сделался самым близким человеком при боярыне, наполнял её жадную до богатств душу мечтами о тамплиерских сокровищах, внушал ей, что она как две капли воды похожа на Иоанну Аркскую, да к тому же выяснилось, что и Марфа, и Иоанна родились в один год.