Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Прошли месяц-два на белых песках Шип-Айленда, и вот наш Десятый Баратарийский грузится снова на транспорт, чтобы следовать к Новому Орлеану, с заездом в форт Джексон.

«Пейзаж в этой части Луизианы примерно таков, каким, вероятно, был, когда нашу планету еще населяли сумчатые, — писал Колберн доктору Равенелу из Хэд-оф-ди-Пассес. — Перед глазами — две узкие полоски земли, которым не видно конца, между ними река, где-то вовне — океан; суши вокруг не видно совсем, так разлилась Миссисипи; кустарники и — до половины — стволы деревьев закрыты водой. Непонятно, как это случилось, что ихтиозавры вымерли в Луизиане. Для человека, во всяком случае, страна еще не созрела. А быть может, это тот хаос (вспомним поэму Мильтона), [60] Мильтон Джон (1608–1674) — знаменитый английский поэт и политический деятель эпохи английской буржуазной революции. В поэмах «Потерянный рай» и «Возвращенный рай», используя мотивы библейских сказаний, Мильтон создал титанический образ непокорного Сатаны. где обитал Сатана? Надеюсь, что мисс Равенел простит мне эту гипотезу; ведь я исхожу здесь из вашей теории, что Люцифер был, есть и будет привержен к здешним местам».

Дальше Колберн подробно рассказывает о знаменитой бомбардировке фортов, но я изымаю здесь этот рассказ, поскольку он сам не участвовал в операции, а был лишь ее наблюдателем и слушателем канонады. Приведу лишь один пассаж, любопытный разбором чувств человека, присутствующего при бесспорно важнейших, но притом, увы, утомительных своим однообразием событиях:

«И вот мы свидетели самой великой бомбардировки, какая известна в истории морских (или, точнее сказать, земноводных) сражений. Вы, конечно, уверены, что все мы охвачены благородным душевным подъемом; странность, однако, в том, что мы подавлены скукой и самым плачевным бездельем. Мы недостаточно сведущи в великой науке войны, чтобы осмысленно анализировать эту страшную формулу: сила флота равна силе форта. Миновала неделя, и нам наскучили взрывы снарядов. Уже день или два, как мы перестали взбираться на мачты, чтобы взглянуть оттуда на смутный дальний дымок. Нам постыдно осточертели эти грязные воды уныло текущей реки, намытые дамбы, бесконечно бегущие вдоль ее берегов, и словно вздыбившаяся к востоку и к западу зеркально-без-жизненная даль океана. Мы стараемся убить время за картами и за курением, ворчим на треклятую долю, повторяем друг другу давно устаревшие слухи и мечтаем принять хоть какое-нибудь участие в деле. Если кому удастся найти на забитой солдатами палубе десять футов свободного места и чуть-чуть поразмяться, он считает себя счастливцем. Приходилось ли вам когда-нибудь ждать запоздавшего поезда на захолустном разъезде? Так знайте — здесь вдвое скучнее».

Впрочем, на следующей странице того же письма он сообщает о ярких событиях и сильных переживаниях:

«Огонь с кораблей подавил артиллерию противника. Последние сутки мы просто сходим с ума от волнения. Штурм фортов, победа, великий воинский подвиг! Правда, мы в нем не участвуем и даже толком не видим сражения, а только слышим его отдаленный грохот. Ушедший под воду вражеский броненосец, дрейфуя, задел нас, почти потопил, но потом уплыл по течению. Мимо прошли горевшие брандеры и так осветили ночную тьму, что рябь на воде казалась нам пламенем».

Дальше, в том же письме, он сообщает: «Форты сдались, и мы поднимаемся по Миссисипи, следуя за молодцом Фаррагутом. Я озираюсь, стараюсь припомнить все, что когда-либо знал по натуральной истории, и мне чудится, что со вчерашнего дня прошли миллионы лет, всего лишь за сутки мы миновали период сумчатых и вплываем теперь в не столь уже древнюю эру осадочных пород и изобильной растительности. Передайте мисс Равенел, что я шлю ей привет и признаю, что был не вполне справедлив в своей прежней оценке ее родного пейзажа. Поля с обеих сторон — живой изумруд. Усадьбы плантаторов тонут в апельсиновых рощах, в сверкающей массе благоухающей зелени. Из здешних кустов и деревьев, наверно, четвертую часть я вижу впервые в жизни и не устаю изумляться их тропической прелести. Мы здесь нежеланные гости, во всяком случае, для белых; они почти не показываются, не отвечают на наши приветствия, делают вид, что не видят нас. Молча проходят мимо или сумрачно едут верхом, глядя прямо перед собой, словно тем отрицая самое наше присутствие. Негры, однако, считают нас друзьями и избавителями. Их черные лица сияют восторгом. Приветствия и благословения идут от самой души. Они машут нам зелеными ветками, каким-то белым тряпьем, протягивают нам навстречу своих младенцев, валятся на колени; как видно, возносят хвалу всевышнему за дарованную им долгожданную милость. С утра и до самого вечера это зрелище воодушевляет нас, и я тоже благодарю господа, что причастен к святому делу. Я предвкушаю тот близкий и сладостный час, когда наша страна снова станет единой и смоет с себя позор и клеймо рабовладения».

Когда доктор прочел эти слова Колберна, мисс Равенел фыркнула, как сердитый котенок, в своей обычной манере.

«И вот мы достигли Нового Орлеана, — писал дальше Колберн, завершая свое нескончаемое послание. — Наш полк вошел в город первым, и мы увидели опустелые улицы и замерший порт, еще так недавно кипевшие жизнью. Нас встретили хмурые злобные взгляды случайных прохожих. Ваши аристократические друзья, как видно, бежали от варваров-янки; кругом одни негры, полунищие иностранцы и еще босяки, страшнее тех, что обитают в Нью-Йорке, в районе Бауэри. Их яростная, хотя и бессильная ненависть к нам поистине примечательна. Оборванный мальчишка-газетчик ни за что не продаст вам газету; в жалком ресторанчике вас не желают кормить. И каждый встречный бормочет сквозь зубы: «Проклятые янки!», «Чтоб вы подохли» — и прочее в том же роде. Я снова склоняюсь к теории, что именно здесь — обиталище Сатаны. Впрочем, нечистые духи, населяющие этот покинутый город, пока лишь корчат нам рожи и зловеще бурчат, но на большее не решаются. И если мисс Равенел опасается, что они вдруг поднимут восстание и, восставши, сожгут весь город, заверьте ее от меня, что беспокойство ее совершенно беспочвенно».

Это последний отрывок, который я хотел привести из непомерно затянутого послания Колберна; не потому, что там более нет ничего занимательного, а просто из-за отсутствия места. Интересный вопрос — стал бы Колберн марать столько бумаги, если бы не тешил себя в мечтах уютной картиной, как доктор читает его письмо своей дочери?

Всю весну и все лето 1862 года Десятый Баратарийский провел так приятно и мирно, словно никакой войны не было. Полковник Картер, старый вояка, кадровый офицер, образцовый отец-командир, выпускник Вест-Пойнта, был любимцем главнокомандующего. И Десятый Баратарийский тоже вышел в баловни у начальства, потому что блистал чистотой, Экипирован был с иголочки и помимо того был обучен тем особенным тонкостям и ритуалу гарнизонного быта, которые даже труднее вбить в голову новобранцу, чем строевую муштру, полевые учения и суровую прозу боя. Полковник был вскоре назначен на должность военного мэра Нового Орлеана, что дало ему, видимо, недурную добавку к жалованью, и полк занялся городской полицейской службой, вместо того чтобы гнить в малярийном болоте в Парапет-Кенте или в окопах под Виксбургом. В письмах этой поры Колберн немало хвастает отличным состоянием полка и тем, что Десятый Баратарийский всегда на виду у начальства. Восхищенный посланиями своего молодого друга, доктор неосмотрительно отдал иные из них в печать и тем вызвал полемику и нападки в газетах со стороны новобостонских сограждан, протежировавших другим волонтерским частям. Esprit de corps [61] Здесь — дух соперничества (франц.). уже бушевал среди баратарийских полков.