Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Доктор увидел то, чего не могла (а быть может, и не желала) заметить Лили.

— Милочка, — как-то сказал он, — тебе следует все-таки помнить, что за полковника Картера вышла замуж одна только ты и больше никто.

— Папа, — ответила Лили, — неужели ты думаешь, что мистеру Колберну не хочется поговорить о полковнике Картере? Напротив, он очень доволен. Он обожает полковника, восхищается им.

— Возможно и так, возможно! И все же мне кажется, что ты преподносишь ему полковника в слишком обильных дозах.

— Нет, папа. Нисколько. Они — друзья, и ему это только приятно. Неужели ты думаешь, папа, что мистеру Колберну может не нравиться, когда мы с ним вдвоем говорим о моем супруге? Нет, ты не знаешь его, он не столь мелочен.

И все же признаем, что доктор во многом был прав. И можете, если угодно, считать это мелочным, но Колберн не извлекал из беседы о Картере того удовольствия, какое он должен был получать, по мнению Лили. Осколки один за другим выходили из раны, и она начинала затягиваться, но капитан оставался по-прежнему худ и бледен. Он по-прежнему дурно спал. Лихорадка не оставляла его. Не следует думать, что Колберн себя растравлял, терзал себя мыслью о неудаче, что он был озлоблен или желал кому-либо мстить. Природное благоразумие хранило его от отчаяния, а благородство и доброта — от низменных чувств. Притом, капитан вовсе не был моральным подвижником или каким-либо редкостным чудом среди людей; просто он был человек, сердцем которого движут высокие побуждения. Какой-то писатель (имя его не припомню) однажды сказал, что впервые влюбившийся юноша по благородству мечтаний и помыслов ближе всего стоит к праведной райской душе.

Был даже момент, когда Колберн совсем позабыл о себе, захваченный жалостью к Лили. Когда стало известно, что новый штурм северных войск 14-го июня был отбит с большими потерями, миссис Картер почти обезумела от тревоги за мужа. Три дня Равенел и Колберн, оба ее утешителя, не умолкая, твердили, что все обстоит прекрасно, что если бы Картер участвовал в штурме, то был бы назван в газетах, а уж тем более в случае, если он ранен. Лили цеплялась за них обоих, как утопающая, и их совместных усилий еле хватило, чтобы спасти ее от пучины отчаяния. Каждодневно по два, а бывало, и по три раза они отправлялись, то тот, то другой, в форт Уинтроп, чтобы встретить там пароход и узнать последние новости. И Колберн был истинно счастлив, когда он доставил Лили письмо от полковника, которое тот написал ей после трагической битвы, сообщая, что он невредим. Лили, конечно, рыдала над этим письмом, возносила над ним молитвы, целовала, прижимала к груди. И весь дом был заполнен ее несказанной радостью.

Вскоре, однако, события сложились так, что Равенелам и Колберну пришлось позаботиться о собственной безопасности. Чтобы продолжить осаду Порт-Гудзона, Брике нуждался в свежих войсках, и потому он был вынужден ослабить до минимальных размеров как гарнизон Нового Орлеана, так и защитный пояс на сто миль вокруг города. Тем временем Тэйлор оправился от разгрома, [114] Речь идет о контрнаступлении южан летом 1863 г. в бассейне Атчафалайа-Ривер, имевшем целью ослабить давление северян на Порт-Гудзон. призвал в армию новых солдат, дождался техасских частей и перешел в наступление. Внезапной атакой он захватил Брешер-Сити на Атчафалайе со всеми огромными провиантскими складами; необстрелянный гарнизон северян сдался без боя в плен. В кровопролитном сражении при Лафурш-Кроссинге, близ Тибодо, стремительная техасская конница Грина [115] Грин Томас (1814–1864) — генерал мятежных войск. нарвалась на нашу пехоту; в рукопашной смертельной схватке, защищая свои батареи, северяне выиграли бой. Тем не менее превосходящие силы южан заставили фронт податься, и конники Грина теперь невозбранно хозяйничали на всем пространстве Лафурша.

— Оставаться дольше опасно, — заявил Колберн на импровизированном военном совете — в составе троих. — Днем раньше, днем позже, но Грин будет здесь. Завладев фортом Уинтропом, он блокирует Миссисипи, отрежет снабжение Бэнксу и заставит его снять осаду. Значит, надо считать, что он двинется этим путем.

— Неужели же бросить плантацию? — спросил Равенел в чрезвычайном смятении. Потерять дом, все хозяйство и уже просвещенных и перевоспитанных им чернокожих питомцев было просто ужасно. Впрочем, знай Равенел в тот момент, что еще не забрезжит утро, и долговязые грязные конники Грина, погоняя косматых коней, уже вступят в усадьбу, он не стал бы столь долго раздумывать и рассуждать. Но и Колберн, хотя знал по опыту, как проворны в седле техасцы (он гнался за ними от Брешер-Сити до Александрии и ни разу не видел даже хвостов их коней), тоже поддался фальшивым иллюзиям.

— Ночь, пожалуй, пройдет спокойно, — сказал он. — А завтра с утра соберемся и двинемся в путь. Что касается миссис Картер, то ей я советую выехать в форт немедленно.

— И ты со мной, папа? — спросила Лили, не проявляя особой тревоги.

— Нет, моя дорогая, я пока остаюсь. Ведь здесь все наше имущество. Поезжай ты одна.

— Без тебя я не сделаю шагу, — сказала она, и на том порешили.

— А вот вам, капитан, надо ехать, — сказал Равенел Колберну. — Вы северный офицер, и они захватят вас в плен. Я считаю, что вам надо ехать.

Колберн знал, что совет справедлив, но ему не хотелось бросать Равенелов. Потому, пожавши плечами (да и то только мысленно), он решил, что останется. Негры были в сильнейшей тревоге. По всему бассейну Лафурша они уже поднялись и бежали в болота или в другие убежища. Только привязанность к доброму «масса» и к красавице «миссус» держала пока на месте равенеловских негров. Их ужас при мысли о возвращении к рабству весьма радовал доктора, который даже сейчас, в этой крайности, продолжал свои наблюдения и подкреплял свои выводы о тяге негров к свободе.

— Они явно уже сроднились с идеей личной свободы, — констатировал этот милый философ. — Теперь им осталось усвоить идею всеобщей свободы, эмансипации человечества в целом. Насколько они уже выше этих белых каналий, которые силой хотят возвратить их в неволю. Проливать свою кровь, убивать своих братьев, и ради чего — ради рабства! Просто чудовищно! Истреблять своих ближних, отдавать свою жизнь, и все для того, чтобы снова надеть оковы на негра. Ничего постыднее этого, нелепее, демоничнее мир не видывал. Варфоломеевская ночь и костры инквизиции и то были, наверно, разумнее и человечнее, чем наше восстание рабовладельцев. И эти убийцы еще почитают себя христианами! Более преданных учеников у дьявола не было. И при этом ведь вопят и беснуются на методистских собраниях, исповедуют пресвитерианство, возносят молебствия в епископальных церквах. Им остался теперь только один рекорд лицемерия; они не создали молитвы о сохранении и распространении рабства. Но я заверяю вас, что такая молитва пишется и будет под стать их бесстыдству. Я давно уже этого жду. Жду момента, когда их бессовестные священнослужители протянут кровавые длани к гневному небу и возопят: «Боже правый! Иисусе Христе! Защитник всех угнетенных! Помилуй, спаси и распространи всюду рабство; помоги нам продать жену от законного мужа и дитя от родителей; помоги превратить слезы и кровь наших братьев в презренный металл; дай нам силы унизить людей, которых ты сам создал по своему образу и подобию. Во имя отца, сына и духа святого!» Наверно, вам кажется, что к богу нельзя обращаться со столь гнусной молитвой? А я, например, от души удивлен, что они еще не додумались до такого кощунства. Но господь не попустит разврата. Терпение его истощилось, и он их уже карает.