Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского

Зинаиде Аркадьевне удалось увлечь Тухачевского, в первый же день знакомства отдаться ему, а затем и умело войти в доверие к его семье. Это открывало неограниченные возможности к тому, чтобы знать о Тухачевском если не все, то очень многое.

Мать Зинаиды Аркадьевны погибла еще в гражданскую войну от тифа, и дочь стала Аркадию Аполлинарьевичу самым близким человеком, которому он поверял все свои думы и переживания.

— Представь себе, Зинаида, этот поручик, мнящий себя великим стратегом, пытается доказать, что загонять войска в окопы, видите ли, абсурдно, что оборона едва ли не равнозначна отступлению! — Аркадий Аполлинарьевич, рассказывая это дочери, воспламенялся и метался по комнате. — Он не признает ни позиционной обороны, ни позиционной войны в целом. Но ведь война не может состоять исключительно из наступления, это авантюризм, и он уже дорого обошелся Тухачевскому! Вспомни его Варшаву!

— Если честно, папа, не обижайся, пожалуйста, но я бы тоже хотела только наступать! Эти обороняющиеся напоминают мне кротов в своих норах! Что поделаешь, такой у меня взрывной характер!

— Твой характер — не подарок! То же самое часто повторяла и твоя покойная мама.

— Но я же вся в тебя! — со смехом отвечала Зинаида Аркадьевна, гордясь своим сильным характером.

— Я принесу тебе труды Александра Андреевича Свечина. — Аркадий Аполлинарьевич обрадовался внезапно пришедшей ему на ум идее. — Ты будешь читать их с огромным удовольствием.

— Ты хочешь совсем военизировать меня, забываешь, что я женщина. Я бы предпочла трудам твоего Свечина роман о любви.

— То, что пишет Александр Андреевич, достойно поэмы, — не сдавался отец.

И Аркадий Аполлинарьевич действительно на следующий же день принес и вручил дочери несколько книг Свечина, среди которых были «История военного искусства» и «Стратегия».

— Учти, Зиночка, это не голая теория. Это на опыте русско-японской войны и войны с Германией.

— Одолею ли? — не испытывая особого желания забивать свою голову научными трактатами, усомнилась Зинаида Аркадьевна.

— Начнешь читать — не оторвешься, — заверил ее отец. — Что же касается любви, то ее целесообразнее и приятнее познавать на практике, чем черпать всякую ахинею из романов. А то вон какая у меня вымахала, а до сих пор не замужем! Все твои подруги уже давно опередили тебя!

— Замужество — вовсе не тот рай, каким его пытаются представить глупые женщины. Это прежде всего кабала, — парировала дочь.

— А Тухачевский со Свечиным опять недавно сразились, — уходя от щекотливой темы и будучи наслышан о многих любовных похождениях дочери, переключился на другую тему отец. — И Свечин прямо ему врезал, этому апологету таранных ударов: «Меня клеймят как ярого сторонника измора противника. Какое поверхностное суждение! Я ратую за такой путь, при котором на должном уровне находится огневая мощь пехоты, когда пехота умело ведет ближний бой, когда она подвижна. Пехота — наша сила, наша гордость и наше будущее». А Тухачевский ему: «Выходит, ура пехоте, долой танки?» Ты бы слышала, сколько яда было в его словах! А Свечин — само спокойствие и так отбрил его аргументами! Сказал, что танки не должны иметь самодовлеющего значения, что их роль подсобная, а их задача — сохранение хорошей пехоты.

Аркадий Аполлинарьевич еще долго и с увлечением рассказывал ей о том, что говорил Свечин Тухачевскому. При этом он из спора двух собеседников излагал только мысли своего кумира, и получалось, что Тухачевский тут ни при чем. Кроме того, он не обращал ровно никакого внимания на то, что дочь слушает его вполуха.

В его передаче выходило, что Свечин стремился доказать, будто возможности моторизации и танкизации на войне ограниченны, особенно в условиях Восточной Европы. Пехоте важнее батальонные орудия, крупнокалиберные пулеметы, минометы, специальные фугасы и прочие противотанковые средства.

— Когда я читаю фантастические данные о танках, — с сарказмом говорил Свечин, — совершающих глубочайшие оперативные рейды со скоростью шестьдесят километров в час, я охотно прощаю авторам их увлечения: ведь они цепляются за свое будущее. Между тем высочайшее достоинство военного мышления — его трезвость, его реалистичность. Принесет ли пользу военному делу стремление иных наших теоретиков, — он конечно же намекал на Тухачевского, — витать в облаках? И уж если говорить напрямую, надо признать, что танки сделали свою карьеру в конце мировой войны, да и то в обстановке разложения и вырождения пехоты.

Аркадий Аполлинарьевич словно бы «позабыл» одну из самых главных фраз, произнесенных Тухачевским в ходе жаркой дискуссии: «То, что военный теоретик Свечин — апологет окопной войны и стратегии измора, всем давно известно. Но чтобы до такой степени быть поэтом этой стратегии!»

Зато он с упоением передал слова Свечина:

— «Не рискуя обидеть вас, Михаил Николаевич, могу, воспользовавшись вашим же изречением, назвать вас поэтом сокрушения. Но сокрушение — это метод прошлого, девятнадцатого века! Он не отвечает современному развитию производительных сил. Теория наполеоновского окружения неизменно сбивала с толку полководцев нашего века. Конечно, сокрушение возможно, но только при территориально ничтожных размерах воюющих государств или же при развитии сильнейшего революционного движения в тылу крупной сражающейся армии».

Аркадий Аполлинарьевич постарался как можно популярнее изложить спор Свечина и Тухачевского. Завершив свой рассказ, он пристально взглянул на дочь. Зинаида Аркадьевна сладко потянулась, ее телодвижение было исполнено истинно тигриной грации.

— Как ты меня утомил, папа, — ленивым сладким голосом протянула она. — Неужели ты и впрямь уверен, что меня могут увлечь ваши схоластические споры? И если хочешь — скажу откровенно: меня Тухачевский увлекает не как полководец и даже не как теоретик, а как великолепный экземпляр настоящего мужчины!

Аркадий Аполлинарьевич был, естественно, уязвлен в своих лучших чувствах, а Зинаида Аркадьевна вдруг подумала о том, что, пожалуй, рассказанное отцом пригодится ей для очередного доноса в компетентные органы.

Ночь уже была на исходе, а Тухачевский все никак не мог сомкнуть глаз. Еще вечером, уединившись в своем кабинете и наглухо притворив дверь (Нина Евгеньевна хорошо знала, что это всегда означало просьбу мужа не мешать ему), он включил настольную лампу и, поудобнее устроившись в кресле, раскрыл книгу в мягкой обложке. Это был только что вышедший в свет труд Егорова «Львов — Варшава».

Днем, в наркомате, Тухачевский имел возможность лишь бегло перелистать книгу. Но и этого было достаточно, чтобы понять, в кого метит свои стрелы Егоров. Конечно же в него, Тухачевского, в кого же еще!