Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Гимназистов вывезли из города на приволье, чему они несказанно обрадовались. Верёвкин привёз с собою карандаши, настоящие альбомы для рисования и даже краски, и всё это отдал под начало Державину. А вскоре сделал его главным и во всей экспедиции, сдав ему все дела и уехав в Казань.

Покинули экспедицию и другие учителя. Так что юноши, предоставленные самим себе, приступили к исследованиям и раскопкам.

Лето стояло чудесное. А что ещё можно было желать отрокам, когда рядом просторы полей, гладь широкой Волги и много жаркого солнца! И — рядом ещё чья-то давняя, исполненная подвигов и трудов жизнь, в которую следует проникнуть и следы её занести на бумагу.

Державин зарисовал все древние развалины, которые уцелели от прошлых веков, тщательно скопировал удивительные рисунки и надписи на совершенно не известном никому языке. Наконец, раскапывая курганы вместе с нанятыми крестьянами, он с товарищами обнаружил целое сокровище — кучи древних монет и различные украшения, принадлежавшие жителям этих древних поселений.

Воротившись осенью в Казань, Державин привёл в восторг директора гимназии, рассказав о своей работе и показав всё то, что было обнаружено на развалинах некогда могучего поселения.

Верёвкин потирал руки:

— Как знатно мы обрадуем господина Шувалова, когда предстанем вскоре пред ним с нашим отчётом! Готовьтесь, господа, к поездке со мною в Петербург, а теперь — за дело! Надо быстро привести в порядок все материалы экспедиции, составить каталоги и так далее.

Поездку наметили на Рождество. Но чтобы хорошо к ней подготовиться, взялись за дело, не откладывая его в долгий ящик.

Сколько радости принесла Державину со товарищи поездка в центр древнего и некогда богатого ханства на берегу Волги! Теперь же предстояла встреча с самою столицею Российской империи, о которой каждый из них так много слышал, но никогда не видал. Ради этого стоило, не считаясь со временем, оставаться в классах после занятий и усердно приводить в порядок то, что они собирались взять с собой в Петербург.

Главная работа, конечно, выпала на долю Гавриила Державина. Он сам и составлял черновые списки каталогов, и переносил их содержание красивым почерком на огромные листы плотной бумаги. Надписи он сопровождал необыкновенно искусными рисунками.

— Гляди, Гавриил, — говорили ему товарищи, — увидят плоды твоего усердия в Петербурге и определят в главные художники Петровской кунсткамеры.

— Ладно вам зубоскалить! — серьёзно замечал господин Верёвкин. — Предстать пред его превосходительством Шуваловым с отчётом о том, как ревностно гимназия, вверенная под моё начальство, справилась с его повелением, — уже немалая награда.

К началу декабря 1761 года у Державина всё было готово. Даже мундир новый сшит. А поездку тем не менее господин Верёвкин откладывал — кто-то заболел у него в семье. Наконец определили срок — после Крещения. Но тут такая обрушилась на всех беда, что о поездке не могло идти уже и речи. В Петербурге окончила свой земной путь обожаемая монархиня, двадцать лет державшая в своих руках судьбы империи.

И уже в северную столицу восемнадцатилетний юноша вскоре попал не так, как было задумано. Не с отчётом куратору Московского университета, а рядовым в лейб-гвардии Преображенский полк. Там его каллиграфическим способностям суждено было найти совершенно новое применение — составлять солдаткам письма на родину, а вместо раскопок древнего города рыть канавы для спуска талой воды вокруг казармы.

Но надо же было такому случиться — уже не в Петербурге, а в Москве очутиться пред очами того большого человека, с мыслью о встрече с которым он жил весь свой последний год пребывания в Казанской гимназии!

— Так вот, выходит, какой вы, Державин, коего первую ученическую работу — карту Казанской губернии — представил мне когда-то господин Верёвкин! — произнёс Шувалов. — Как теперь, она у меня пред глазами: чёткий штрих, округлые буквы в надписях... Каждое свидетельство об успехах учеников в Казани и Москве не могло меня не радовать. Для чего же тогда мы с Михайлом Васильевичем Ломоносовым и затевали сии учебные заведения, коли не для того, чтобы растить в них новые таланты! Ну а теперь вы вот как... Не тяжко?

— Жизнь ко всему приучает, — пока ещё стеснительно пожал плечами мушкатер. — Но я не с жалобою к вашему высокопревосходительству на собственную судьбу. Если о чём и печалюсь, токмо о времени, что течёт зряшно. У меня же страсть ко всему, что дают науки и книги. А тут прослышал я стороною о вас. Будто вы собираетесь в дальние страны. И — потерял покой: вот бы вас упросить взять меня с собою. Хотя бы слугою, денщиком. Я ведь солдат — всё умею.

Выпалил разом, не переводя дух, и аж вспотел. Как он, Шувалов, отнесётся к сим дерзким словам, не прогонит ли враз в шею? И даже глаза опустил долу, чтобы не встретиться с его взглядом.

Но только гнева не последовало. Напротив, вельможа подошёл, взял за подбородок и поворотил голову мушкатера к свету.

— Как близка и понятна мне твоя мысль! Я сам именно затем и уезжаю, чтобы своими глазами узреть прелести мира. Вернее, всё то, что создано человеческим гением. Италия. Рим и Венеция. Неаполь... Как можно было до сего дня обо всём этом узнавать лишь из книг, а самому не представлять всего величия творений рук и разума человеческого! Теперь вот и ты об этом же. Но дело, друг ты мой, у тебя не простое: ты служилый. Правда, можно и похлопотать, не без связей же я... Только вот о чём ещё раз спрошу: ты обо всём суриозно подумал, твёрдо решился?

Рука Державина дёрнулась вперёд, колбу, потом опустилась ниже и — направо.

— Вот вам крест, ваше превосходительство. А тут и письмо, в коем я к вам свою просьбу излагаю.

И он вынул из кармана слегка помятый пакет — несколько дней ведь таскал по городу прошение, так и не решаясь с ним подойти.

— Давай тогда так, — положив на стол письмо, произнёс Шувалов. — Подумай ещё недельку обо всём крепко и тогда приходи, чтобы я мог уже к делу приступить. Договорились?

Как раз в это время дверь кабинета отворилась, и в него влетел юноша лет так двадцати, не более. Был он весел, раскован, не в пример тому своему ровеснику, что стоял истукан истуканом посреди кабинета.

— Дядюшка, не сочтите за назойливость, коли отниму у вас время, — сказал он с ходу. — Те стихи, кои я вам уже имел счастье прочесть, я закончил вот такими словами.

И юноша продекламировал две или три французские фразы, сочинённые в рифму.

До Державина дошло, что сие было шутливое послание, пародирующее признание в любви прекрасной даме какого-то пылкого кавалера, и он, солдат, невольно улыбнулся.

— Ах, пардон, дядюшка, у тебя гость, — перешёл на русский язык юный поэт. — А я, признаться, подумал, что какой-нибудь посыльный.