Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Шувалов нетерпеливо сломал печати и вынул из конверта лист, из которого сразу же бросились в глаза слова, выведенные чётким каллиграфическим почерком:

«Глубокая старость моя — мне уже 85 лет от роду — и здоровье моё, от времени до времени упадающее, отнимают у меня надежду дожить до того радостного дня, когда ваше императорское высочество, по счастливом возвращении в государство ваше, с помощью всемогущего Бога, вступите на всероссийский императорский престол, к несказанной радости всех ваших верноподданных...»

— Что за фантазии, что, извините, за бред осмелились вы мне вручить? — Шувалов с раздражением бросил на стол письмо.

— Прошу вас, не гневайтесь. — Барон молитвенно сложил на груди руки. — Извольте прочесть послание моего родителя до конца. И тогда вам станет ясно, что вы ведёте своё происхождение от государя и царя всероссийского Иоанна Алексеевича, а значит, и от императрицы Анны Иоанновны, вашей родной матушки.

Вновь пелена беспросветного тумана заволокла взгляд Ивана Ивановича, и он, боясь, что потеряет сознание, опустился на стул.

«Господи! Да надо же такое сочинить, чтобы теперь, в конце моей собственной жизни, обрушить на мою голову! Моя родная матушка, выходит, не Татьяна из рода Ратиславских, а сама императрица Анна Иоанновна, дочь царя Иоанна Алексеевича, сводного брата императора Петра Великого! Тогда кто же мой отец, коли я — не Шувалов?»

Последние слова он произнёс вслух и тотчас получил ответ, который чуть ли не сразил его насмерть.

— Ваш родитель не кто иной, как светлейший герцог Курляндский и Семигальский, бывший регент Российской империи.

— Как? Вы хотите сказать: Бирон? — чуть не задохнулся Шувалов.

— Именно так, ваше высочество, — произнёс барон. — О том как раз и говорится в письме моего родителя, коий когда-то, во время вашего появления на свет, служил в Митаве. А затем — и здесь, а Санкт-Петербурге, сначала при императорском дворе, а позже состоял почт-директором. И он знает, как вас отдали в семью гвардии капитана Ивана Максимовича Шувалова. Отдали на усыновление. И потому выбрали дворянина по фамилии Шувалов, что вас, ещё малым ребёнком, ваш родной отец герцог Бирон любил катать верхом на лошади. А лошадь, как вам хорошо ведомо, по-французски и будет: «шеваль». Отсюда — и всадник, то есть «кавалер». Вот по созвучию и выбрали вам родителя — капитана Шувалова. Только отныне вы знаете, кто вы на самом деле и к какой подлинных царских кровей августейшей фамилии принадлежите по своему рождению и праву.

Нет, никак не возможно было с сим признанием согласиться. Однако пред Иваном Ивановичем невольно возникла в памяти фигура Бирона и весь с ним разговор при давней, тому уже четверть века, встрече в Митаве. Да, герцог принял тогда его в высшей степени учтиво и подчёркнуто любезно. Однако ни единым словом, даже ни малейшим намёком не дал понять того, о чём сказал только что неожиданный пришелец. Неужто герцог продолжал скрывать то, что многие годы было для всех строжайшей тайной? И даже при той встрече не решился её открыть, так сказать, родному сыну?

«А может, он и сам твёрдо не знал того, как она, родная моя мать, распорядилась со своим сыном? — вдруг страшная мысль пронизала Ивана Ивановича. Мысль, которую он не хотел и не мог допустить, но коия неожиданно родилась и против его воли вошла в сознание. — Я же, к примеру, так и не увидал той, что, по всем догадкам, могла быть моею родной дочерью! А как я хотел с нею встретиться, прижать её к своей груди. Но до сей поры я не уверен, что та могила, на которой я всё же в Италии побывал, — её. Однако не мою ли родную кровиночку заманил в свои сети Алёшка Орлов, и она окончила свои дни узницею в Петропавловской крепости? Впрочем, до меня доходило, что дочь Елизаветы и, по всей вероятности, также и моя под именем Досифеи долгое время томилась в каком-то монастыре. Вот такой нелепой, запутанной оказалась история существа, коего я искал, тайну которого хотел открыть, чтобы спасти и сохранить её жизнь. Может, и моя тайна — здесь, в этом странном письме, словно пришедшем из другого, совершенно незнакомого мне мира? Нет, я не могу, я не должен поверить сей выдумке. И мой долг: не медля ни одной минуты, встать и ехать во дворец к императору, чтобы положить конец сей истории».

Он действительно поднялся со стула, на котором только что сидел, и произнёс:

— Я оставляю у себя письмо, милостивый государь, чтобы тотчас показать его тому, у коего в руках наши судьбы.

— Простите, ваше высочество, — недоумённо произнёс гость, — вы хотите представить сие письмо Господу Богу?

— Императору, — возразил Шувалов.

— Однако не его величеству принадлежат наши жизни. Тем более жизнь вашего высочества. Вы имеете законное право на престол более, чем царствующая теперь особа. Здесь достаточно вспомнить и происхождение его матери, не имевшей никаких оснований для царствования, ни самого происхождения Павла, коий вовсе, как вам известно, не сын внука Петра.

— Вы намекаете на самозванство? — воскликнул Иван Иванович.

— Именно так. Я говорю о самозванстве недавно почившей в Бозе императрицы Екатерины Второй, — ничуть не смутившись, продолжил барон. — И вот какова ирония судьбы: она, самозванка, боролась против такого же самозванца Емельки Пугачёва, называя его вором и преступником! Да полно! Разве не обманом и нарушением всех законов наследия достигла своей власти и правительница Анна Леопольдовна, и следом за нею, казалось бы, законная императрица Елизавета Петровна? Так что вы не гневите Господа, — только один он, наш Творец, вправе распорядиться судьбами нас, смертных, а не какой-то там император, коему вы решились вручить свою собственную жизнь.

— Но сия тайна... Вернее, эта выдумка... — пробовал настоять на своём Шувалов. — Он, государь, непременно должен о сём узнать. Впрочем, ступайте. Оставьте меня одного. Я вам сообщу, когда во всём окончательно разберусь сам.

Только к концу дня Шувалов пришёл в себя. Он велел никого не принимать и сидел долго один в своём кабинете.

«Так вот, выходит, какова моя родословная! Происхождение, берущее начало от тех, для кого высшим смыслом жизни оказалось стремление к власти, а через неё — к непомерным богатствам и роскоши. И стремление сие — через кровь и слёзы, через несчастья других, даже родного сына... Может ли быть такое, правда ли это? Впрочем, разве не важнее для меня теперь знать, кто я сам, с чем вошёл в сей мир и с чем его покидаю? А коли так, то не тайну своего появления на свет следовало бы мне на самом деле в первую голову постичь, а ту тайну, предначертанную мне Творцом: как жить, что свершить на земле полезного и нужного людям. Открыть эту тайну, увы, никому не дано в полном объёме и до конца. Её лишь можно чувствовать, к ней неосознанно стремиться. И ощущать себя подлинно счастливым, когда хотя бы на малую долю приближаешься к тому, что заповедал тебе Господь. Разгадал ли я теперь, на исходе моих лет, эту свою главную тайну, свою судьбу? Бог весть. Главное — что я неуклонно шёл к её постижению. И не соблазнялся тем, что многие вокруг меня считали целью жизни, но что было по сути корыстью, алчностью и самовлюблённостью, что сродни непомерному возвеличиванию себя, то есть то, что со стороны, наверное, и принимается за самозванство. Кого больше на земле — тех, кто живёт для собственных утех и наслаждений, или отдающих всего себя ближнему и, может быть, даже совсем неведомому тебе существу, кто именно в твоей помощи нуждается, без чего он погибнет и не совершит предначертанного ему Господом? Всё же, наверное, более тех, кто плодит зло. Но с каждым несущим с собою добро зла на земле должно становиться всё менее. Ибо лишь светом побеждается тьма. Вот тайна, которая открылась мне самому и с которой я и уйду из сей жизни».