Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Казалось, скромное, всего в один этаж зданьице в самом начале Красной площади, у Воскресенских, а как они звались ещё и по-другому — Куретных ворот, а от него, сего наспех приготовленного под учение дома, — такая всеохватывающая, обширная программа переустройства на новый лад целой страны!

На новый, просвещённый лад переустройства всей жизни в необъятной империи.

С чего же следовало начать, как к сему приступиться?

Хотелось, очень желалось открыть университет сразу же после принятия Сенатом о том решения. И уже была выбита памятная медаль к предполагаемому торжеству с изображением императрицы Елизаветы Петровны и датою «1754». Но уже двадцать четвёртого ноября генерал-прокурор Сената князь Никита Юрьевич Трубецкой, коий по высочайшему повелению обязан был лично следить за подготовкою дома у Воскресенских ворот, в своём очередном ордере сообщил: «Наикрепчайше подтверждаю, чтоб в покастанном бывшем аптекарском доме строение происходило с поспешностью и неотменно в такое состояние привести, чтоб генваря с 1 числа 1755 году в тот дом все училища и со учениками немедленно ввести и в нём то, всей истории полезное дело... неотменно начать можно было».

А загвоздка была в том, что примыкавшее к аптекарскому дому здание «австерии», или попросту харчевни, оказалось в таком состоянии, что отремонтировать его было совершенно невозможно. Обнаружили сие лишь после того, как «австерия» была очищена от накопившегося в ней огромного количества мусора и нечистот. Оказалось, что стены сгнили, своды подвалов покрыты расщелинами. Тогда было решено его разобрать и «построить до Никольского мосту зал с внешними и внутренними украшениями». Что ж, ломать — не строить! Всё так и вышло по русскому присловью: харчевню снесли, а зала так и не начали.

Однако, с грехом пополам, к началу декабря основные работы в верхнем этаже аптекарского дома были закончены, и началась просушка помещения и устранение недоделок, коих оказалась уйма. И тут обнаружилось, что дом всё же будет тесен и для университета, и для двух гимназий. Тут же возникла мысль обменять сей дом на принадлежащий Медицинской коллегии особняк, что на Моховой. Но сие отложили, как и мысль о покупке у князя Репнина второго для университета дома тут же, на углу Моховой и Никитской улиц. Надо было открывать университет во что бы то ни стало!

Меж тем заботы росли как снежный ком. Обучение невозможно без библиотеки. Утверждая смету Московского университета, Сенат ассигновал пять тысяч рублей «для покупки книг и прочего».

Тут надо отдать должное первому директору университета, коллежскому советнику Алексею Михайловичу Аргамакову, человеку по своему времени весьма образованному и с передовыми взглядами. Приняв к управлению существовавшее только на бумаге заведение, он сразу привлёк к составлению библиотеки учёных Академии наук. Каждый из академиков по его просьбе составил список необходимейшей литературы по своему разделу. Посему через каких-нибудь полгода библиотека была укомплектована «знатным числом книг на всех почти европейских языках» и по всем отраслям знаний. И если, по выражению Ломоносова, книжное собрание Академии наук служило «более для декорации», университетская библиотека в Москве с первых своих дней стала публичною.

Одновременно с библиотекою шло создание физического кабинета, намечалось открытие кабинета минералогического, химической лаборатории и типографии.

Любопытно, что Аргамаков воспринял своё служебное место как родной дом. Заняв должность директора, он привёл с собою семь своих крепостных, кои были им приписаны в «университетскую службу и дано на них от оного Аргамакова отпускное письмо, в котором сказано, что... ему, Аргамакову, до оных его людей дела нет и детям и наследникам его не вступаться». Часть отпущенных Аргамаковым крепостных продолжали и после его кончины служить при университете, часть, как Алексей и Тимофей Грязевы, получили от университета паспорта и жили в других городах. Сын одного из бывших крепостных Николай Грязев успешно учился в гимназии Московского университета. Кроме того, в числе студентов был Гаврила Журавлев, «бывшего директора Аргамакова крепостной человек, определён по данному ему вечно на волю отпускному письму».

А что же Иван Иванович Шувалов, в чём проявилась его роль главного куратора, а по существу, и создателя Московского университета? Нам уже известно, как Ломоносов, создавая свою фабрику, с головою окунулся в её заботы и даже чуть ли не оставил Санкт-Петербург, чтобы поселиться в Усть-Рудице.

Объективности ради признаем, что надолго оставить Академию он не мог. Вспомним, какой разнос учинил ему Шумахер, а затем и сам президент Разумовский, когда обнаружилось, что он нарушил приказание и, по сути, на свой страх и риск уехал по делам фабрики в Москву. Поездки в Усть-Рудицу, по существу, не требовали специальных отпусков, — Ораниенбаум находится, как известно, невдалеке от Петербурга. И к тому же стекольное и мозаичное дело входило в план работ Ломоносова как члена Академии.

Университет создавался в Москве. Но предприятие это сразу, как о том свидетельствует указ императрицы, было означено делом вседержавным, общероссийским. Потому только смотрение за приведением в порядок учебного корпуса было поручено не какому-то обычному, как бы мы сказали теперь, прорабу или даже московскому губернатору, а самому генерал-прокурору Сената! И широчайшими правами сразу же был наделён директор Аргамаков, коий по любой нужде — покупка ли книг для библиотеки или физических приборов — тут же самолично сносился с Сенатом. Имелась при этом необходимость, чтобы ещё и императорская власть неотрывно присутствовала на стройке возле Куретных ворот, они же ещё, как помним, и Воскресенские?

Высшая власть, в руках которой собирались все нити того огромного дела, находилась там, где ей и следовало располагаться, — в столице. И её выразителем в создании Московского университета, как следом за тем и во многих иных делах, являлся Иван Иванович Шувалов. И находился он именно в самом главном тогда месте — у вершины власти, которая одна только своим авторитетом и могуществом была в состоянии успешно довести до конца начатое дело.

Михаил Васильевич Ломоносов определил университет как пашню, а тех, кто будет на пашне сей произрастать и давать урожаи, — как семена. Пашня, как видим, худо-бедно, но взрыхлялась. Но семена! Откуда их было взять, если только через три или четыре года гимназии могли обеспечить университет студентами?

Единственным источником, откуда университет мог почерпнуть первых студентов, являлась Славяно-греко-латинская академия в Москве и семинарии в нескольких городах России. Слов нет, вся система преподавания в этих учебных заведениях была проникнута средневековой схоластикою. Однако учащиеся неплохо знали славянский и латинский языки, греческую и римскую литературу. Именно сии основы наук из Славяно-греко-латинской академии взял с собою в дорогу к большой науке Ломоносов.