Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

Однако армии для того и создаются, чтобы когда-нибудь да вступать в сражения. И, коли того пожелает Господь Бог, одерживать победы. Так в конце августа 1757 года жители Петербурга были разбужены в четыре часа утра пушечною пальбою. То был салют в честь одержанной накануне виктории на берегах Прегеля, возле деревни Грос-Егерсдорф [20] Грос-Егерсдорф — селение в бывшей Восточной Пруссии, недалеко от нынешнего города Черняховска. В 1757 г., во время Семилетней войны, русская армия под командованием генерал-фельдмаршала С. Ф. Апраксина разгромила здесь прусские войска. , где в кровопролитнейшем сражении русские войска наголову разгромили войска прусские.

Путь к столице Восточнопрусского королевства — Кёнигсбергу — был открыт. Однако произошло никем не предвиденное: русская армия стала отходить. Да так поспешно, теряя обозы и пушки, словно по её следам шёл неприятель. Однако никакого усилия со стороны противника не было, чтобы русские стремительно ретировались. В чём же состояла истинная причина?

В правительственном указе, направленном в Коллегию иностранных дел для пересылки иностранным посольствам, говорилось: «Мы имели причину надеяться, что генерал-фельдмаршал Апраксин, конечно, не замедлит возобновить свои операции; но мы тогда ж наикратчайше подтвердили ему ускорить оными. Но, к крайнему нашему сожалению, получили мы новое от него доношение, что армия наша, прибыв к Тильзиту, хотя и снабдила себя двухнедельным провиантом, однако ж упомянутый наш фельдмаршал тем не менее принуждённым себя видел через реку Неман переправиться, дабы от таких мест ближе быть, где армию удобнее б на зимние квартиры расположить можно было. Причины, побудившие к сему новому намерению, так важны, что непризнаваемы быть не могут».

Казалось бы, резон налицо. Случаются и с победоносными армиями вынужденные ретирады, когда, дабы сберечь людские жизни от недостатка снабжения и надвигающихся непогод, следует заблаговременно отойти на более удобное месторасположение. Однако тут дело было в другом: затихла настоящая война, но следом за нею с новой силой разгорелась та, что шла в Петербурге, казалось, в тихих и мирных государственных кабинетах. И жертвою этой вроде бы бескровной войны оказался фельдмаршал Апраксин.

То верно: Степан Фёдорович слыл близким и, лучше сказать, конфиденциальным другом канцлера Бестужева. Но, с другой стороны, сей военачальник был и весьма близким человеком Петру Ивановичу Шувалову: его родная дочь, княгиня Елена Куракина, являлась шуваловскою любовницею. И Пётр Иванович уже из одних этих, можно сказать, родственных отношений не мог позволить замарать вроде бы ни в чём не повинного человека.

— Фельдмаршал никакой не самоуправщик и тем более не предатель, лишивший нас победы. — Шувалов встал грудью на защиту отца своей пассии. — Он действовал только лишь с соизволения императрицы и её военного совета.

Сие объяснение дало карты в руки Бестужеву:

— Сей распоясавшийся государственный муж так усиленно защищает Апраксина потому, что не боится никакой ответственности и делает то, что ему лично выгодно.

Ход был, что называется, ва-банк. Потому что иностранные союзники, уже мечтавшие видеть Фридриха Второго поверженным, были в крайнем раздражении по поводу провала русского наступления.

Только хитроумный лис Бестужев не до конца рассчитал свой манёвр. Он не учёл, что императрица ни в коем случае не примет по своему адресу неудовольствие союзников и оскорблённое патриотическое чувство россиян. Она непременно возьмёт сторону тех, кто причину недовольства увидел в злом умысле Апраксина и в интригах не кого иного, как самого Бестужева.

Да, как бы рассудила императрица, Апраксина следует отстранить от командования войском. Но он действовал не сам по себе, а за ним стоит фигура, которая всячески противилась нашему выбору истинных союзников и, на словах говоря одно, на деле вершила другое, прямо противоположное.

Прийти к такому выводу было не трудно. И её императорское величество, и Шуваловы с Воронцовым не раз имели возможность убедиться в том, что малый двор, иначе говоря наследник престола, её родной племянник с женою, не одобряет войны с Пруссией. А у Бестужева с сими персонами были отношения в высшей степени дружеские. Не сговор ли был у канцлера с малым двором, дабы поставить палки в колеса официальной политики её императорского величества?

Догадка вскоре подтвердилась самым решительным образом. Когда у отставленного от должности Апраксина отобрали все имеющиеся у него бумаги, то обнаружили письма к нему Бестужева и великой княгини Екатерины Алексеевны. Содержание их, впрочем, не носило крамолы. Но сам факт сношения этих двух лиц с главнокомандующим за спиною императрицы говорил о том, что дело сие нечисто.

К Апраксину, содержавшемуся в Нарве под домашним арестом, срочно выехал Александр Иванович Шувалов, чтобы убедить его сознаться в том, не было ли от канцлера или от её высочества к нему корреспонденции, предлагавшей ему немедленно свернуть наступление после Грос-Егерсдорфа. Но подобные письма, как выяснилось позже, фельдмаршалом были предусмотрительно уничтожены, и Апраксин на время был оставлен в покое.

Зато её величество велела приняться за самого канцлера. Тут не важны были прямые улики. Играли роль подозрения. Как когда-то, вскоре после её восшествия на престол, в деле, состряпанном самим Бестужевым против Лестока. Став канцлером и войдя в силу, Бестужев решил убрать со своей дороги предельно преданного, но невоздержанного на язык человека и добился своей цели. Лесток, тот самый Лесток, кому Елизавета, можно сказать, была обязана троном, по наущению Бестужева был сослан в далёкий Устюг Великий.

Теперь пришла очередь и самому канцлеру поплатиться уже не просто за слова, а за тайные злоумышления супротив власти, кои только после его ареста Елизавета Петровна и братья Шуваловы рассчитывали бесспорно доказать. Как? А принудив к признанию не кого иного, как её высочество великую княгиню Екатерину Алексеевну.

Повод подозревать супругу и самого наследника престола не просто в симпатиях к прусскому королю, но и в предполагаемом ему определённом пособничестве был явным. Его высочество великий князь Пётр откровенно говорил о том, что почитает Фридриха Великого своим божеством и почёл бы честью быть у него адъютантом. Но сие можно было объяснить его дурашливостью, недостатком ума, к коим государыня уже привыкла, но кои её постоянно заставляли с печалью задумываться о том, на кого же она оставит трон.

С Екатериною было сложнее. Елизавета Петровна знала, что именно прусскому королю первому пришла в голову мысль соединить в браке внука Петра Первого и Ангальт-Цербстскую принцессу Фике. Это входило в его грандиозные планы подчинить своей власти не только многие страны Европы, но и Россию. Да более того, сама мамаша Екатерины, принцесса Иоганна, находившаяся в дружеских отношениях с Фридрихом Вторым, была его платной шпионкой.