Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов

«Куда же они и по какому такому поводу? — растерянно подумал Иван Иванович. — Шествие в честь тезоименитства императора и его сына? Но разве такое бывает в дни ангела? Нет, тут что-то не так. Никак сие на торжество не похоже, хотя в то же время отовсюду слышны крики восторга, в коих пока что нельзя даже разобрать слов».

Но вот шествие завернуло направо и двинулось по Невской першпективе к Казанскому собору, что всё ещё назывался по-старому своему прозванию церковью Рождества Богородицы. И тогда уже, под самыми своими окнами, Иван Иванович вдруг явственно услышал, о чём кричала толпа:

— Да здравствует матушка императрица!

— Императрице Екатерине Второй — виват!

Не успев как следует закончить туалет, Шувалов быстро спустился вниз и, поняв, что теперь никак нельзя будет проехать в экипаже сквозь людское море, вышел из парадного. И тут же толпа солдат, простолюдинов, богато и со вкусом одетых господ и дам из общества плавно обтекла его со всех сторон, и он оказался сам её частицей.

«Так вот оно что — переворот! — ахнул Шувалов. — Так как же могло случиться такое, когда сама её величество Екатерина Алексеевна пребывает в Петергофе и ей сегодня же надлежит присоединиться к государю в Ораниенбауме? Но что это там, впереди, — не её ли карета? Да нет, вроде бы не похоже на экипаж её величества. Но та, в чёрном платье, в ещё не снятом трауре, — точно она! А теперь её подняли на руки измайловцы и несут над головами толпы ко входу в храм».

— Расступись! — вдруг раздался голос, и красавец великан в одно мгновение расчистил дорогу для священника.

Шувалов тотчас узнал в офицере Григория Орлова, а в священнослужителе — священника Измайловского полка отца Алексея Михайлова.

Выходит, восстал весь полк, если рядом с Орловым Шувалов вдруг увидел графа Кирилла Разумовского. Да что там измайловцы! В толпе вдруг замелькали мундиры преображенцев, потом семёновцев. И следом подъехали фуры, груженные мундирами сих полков, введёнными ещё Петром Первым.

— Облачайся, братцы, в нашу, русскую форму. Долой кургузую голштинскую! — разнеслось над толпою.

И — возглас:

— К присяге, на колени!

Следовало пробиться вперёд, чтобы до конца во всём разобраться, и Шувалов, орудуя локтями, быстро проложил себе дорогу.

Да, та дама в чёрном была она, Екатерина Алексеевна. Невысокого роста, с пучком тёмно-русых волос, наспех убранных, и с большими лучистыми глазами, она глядела на священника, подносившего к ней икону, и на лице её показались слёзы.

Что было далее, Иван Иванович не сумел толком разглядеть, поскольку и здесь, на ступенях церкви, всё смешалось, и он вдруг оказался почти рядом с императрицей.

— И вы здесь? — Её лучистый взгляд на какую-то долю секунды выразил недоумение, но тут же она ласково произнесла: — Я очень рада, что и вы, Иван Иванович, вместе с нами.

Припав на колено, он коснулся губами протянутой ему руки, и сами по себе возникли слова:

— Поздравляю, ваше величество, со вступлением на престол. Как верный ваш подданный...

Он попытался ещё что-то говорить, но услышал рядом с собой:

— Манифест! Где манифест?

Он оглянулся и узнал в говорившем актёра Фёдора Волкова. С горящими тёмными глазами, он был крайне возбуждён.

— Да куда запропастился тот лист, что составляли мы ночью с Волковым? — подхватил Григорий Тёплое.

— Никак оставили в типографии? — Со страха в голосе младшего Разумовского даже прорезались малороссийские нотки: — Что ж будемо робить, бисовы мои дети? Никак подвели меня, яко последнего... А я... я ведь ей, государыне, поклялся: «У меня две силы — Академия и Измайловский полк. И сии две силы я сложу к вашим стопам». Полк — вот он. Академия же, выходит, подвела: составленный манифест забыли в академической моей типографии. Да як же такое можно было сробить?

— Ваше сиятельство, дайте мне лист. Любой! — вдруг выступил вперёд Фёдор Волков.

Кто-то протянул ему бумагу, то ли с каким-то письмом, то ли вовсе чистую, и артист, приняв сию бумагу в руку, вытянутую вперёд, сочным, бархатным голосом провозгласил:

— «Божией милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая...»

Толпа замерла и оцепенела. И в воздухе, вызывая на глазах слёзы восторга и умиления, радости и счастья, плыл красивый и сочный голос, с каждым новым словом набирая неслыханную силу и мощь.

— «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству началась самым делом. А именно, закон наш православной греческой первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне повержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое своё кровопролитие заключением нового мира, с самым ея злодеем отдана уж действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем исповержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили. Екатерина » .

«Театр! Подлинный театр, — сказал себе Иван Иванович, выбираясь из толпы. — Мог ли Фёдор Волков мечтать когда-либо вот так, со ступенек Божьего храма, а не с подмостков сцены обратиться к многотысячной толпе? Но вот же, случилось. Великий маг, актёр с Божией искрой, во мгновение ока привёл смотрельщиков этого невиданного действа сначала в оцепенение, а затем в подлинный экстаз, заставив тысячеустую толпу громкими криками: «Слава, слава, слава!» — выражать неизъяснимый восторг».

Но он ли, актёр, сотворил это чудо и было ли то, что сейчас происходило здесь, у Казанской церкви, театром? Нет, то была сама действительная жизнь, действо, не разученное на репетициях, не подготовленное кем-то заранее, а возникшее стихийно, растущее на глазах, как зимою из пригоршни снега вырастает целый ком.

Однако разве бывает, чтобы желания и воля тысяч и тысяч людей, вчера ещё незнакомых друг с другом, так едино и мощно слились в общую силу?

«Она, и никто другой, даже не Фёдор Волков, — главная лицедейка в сём театре, — обожгла внезапная мысль Ивана Ивановича. — И вовсе не случайно, не вдруг родился сей спектакль, а готовился ею, этой непревзойдённой актёркою, исподволь, вовлекая в свои заговорщические прожекты всё новых и новых действующих лиц».