Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

А Егор, как на пожар, возводил леса у алтарной стены и в куполе. Душа жаждала сокровеннейшего — Бога людям явить.

Писал в куполе без помощников. Облака с ослепительной кромкой, луч солнца, небесный свод. Где до совершенства доведёт, где только наметит. И — к лику приступил. Искал цвет.

Вдруг оставил леса, слонялся по монастырю, сиживал на паперти с нищими.

Однажды понурясь вернулся домой: на колоде, перед поленницей, Малах с Малашеком. Белая борода струилась по отцовской груди покойно, прекрасно, так воды льются по дну песчаных речушек. Лицо золотистое от раннего весеннего солнца. Над головою волосы сияющим нимбом, брови у переносицы косматые, к вискам косицами. Улыбка несказанная! А у Малашека лицо то же, что у деда, но всё в нём тонко, строго, и глаза строгие, но в них ещё — изумление.

Перед дедом и внуком на чурбаке сидела бабочка. Смыкая крылья в листок, она являла письмена Творца — чудо уму, а когда раскрывала — рубиново-багряные, с голубыми «глазами», с узорной каймой, — одаривала красотой. Красота — чудо сердцу.

— Пойди туда — не знаю куда! — засмеялся Егор.

— О чём ты? — не понял Малах сына.

— Батюшка, посиди с Малашеком как сидите. Я вас нарисую.

Всё, что нужно для рисования, было у него с собой.

— Вылитые! — оценила рисунок Енафа, но парсуну от греха убрала в чулан.

А Егор наутро снова был на лесах. Попросил принести ему десяток снопов, решил спать в храме, чтоб время не терять. Питался святой водой да хлебом. Дальше больше — перестал с лесов сходить. И однажды вечером приказал своим помощникам:

— Уберите леса из-под купола! — а сам спать лёг на снопах.

Утром пробудился, открыл глаза, а над ним небо, как в детстве. А на небе Бог Отец. Борода сливается с облаками. Сама она — Свет. И Лик Божий — Свет. На губах Творца — улыбка, в очах — Вселенная.

— Стрижей бы в прореху меж облаками! — осенило Егора.

Кинулся наверх. Высоко.

Старик Костричкин засуетился:

— Егор Малахович, мы леса в единочасье сколотим.

— Какие леса! — рассердился Егор. — Шест! Найдите шест, кисть к нему привяжите — две птички всего мазнуть.

Один шест оказался маловат, другой впору, но трепетал гибким хлыстом. Егор приноровился, прицелился, отступил, отступил...

— Светы! — истошно заорал Костричкин.

Егор рухнул прямёхонько на снопы. Спиной.

Подбежали к нему — жив, а глаз не открывает. Привели из монастыря старца-лекаря. Подняли Егора, отнесли в келию игумена. Помазали святым маслом, отслужили молебен.

Федот, бросив все дела, помчался в Москву за добрым врачом. Пал в ноги Матвееву, начальнику Аптекарского приказа. Матвеев уважил царского мастера, отправил в Рыженькую Лаврентия Блюментроста. Немец содрал с Федота двадцать рублей, но привёл Егора в чувство, поднял на ноги. Увы! Стал Егор другим человеком. На леса уж не захотел больше подняться, писать по-прежнему словно бы разучился. Целыми днями выводил на малых досках образ Спаса, но не так, как умеют мастера Оружейной царской палаты, а по-простому, по-крестьянски, чёрточками.

Одну икону закончит, тотчас за другую берётся. О чём бы ни спросили, поднимет глаза, улыбнётся и снова рисует. Блаженный и блаженный.

Так-то вот аукнулась зависть людская на счастье Малаховой семьи.

Царевич Фёдор приснился себе медвежонком. Лезет он по дубу к дуплу, на медовый дух. Вылетели из дупла пчёлы тучей, покружили, покружили и сели ему на голову.

«Боже мой! — ужаснулся царевич. — Что, если я из медведя в человека опять обернусь, пчёлы меня до смерти зажалят».

Вспомнил 145-й псалом, который сам переложил стихами, и сам напев сочинил на радость учителю своему отцу Симеону Полоцкому.

«Хвали, душа моя, Господа! — пел царевич, забыв, что он медвежонок. — Буду восхвалять Господа, доколе жив; буду петь Богу моему, доколе есмь».

И увидел — ангел с Небес летит. Взял ангел его лапу — лапа обернулась рукой, дунул в очи — был медведь, стал человек. И пошли они по воздуху как по тверди, но на голове своей Фёдор чувствовал тяжесть великого пчелиного роя, слышал его медовое дыхание и зело страшный гуд. Свёл ангел Фёдора на воду. И шли они по воде, погружаясь, и погрузились с головой. Освободился царевич от ужасной своей шапки. Вынырнул, выскочил на берег, смотрит: плывёт по реке не пчелиный рой — венец Мономаха. Шапка тяжкая, а её крутит, о камни бьёт. И — в бучило! В пучину, в бездну. Сверкнул крест, и не стало шапки.

Тут Фёдор глаза открыл.

Утро. Сентября первый день. Симеон Столпник. Новолетие. Вчера от Сотворения мира был 7181 год (1673), а нынче пошёл 7182-й. Батюшка и патриарх нынче объявят его наследником престола. Отрочеству — конец. Начинается служба. Желанная, но нескончаемая. Освобождение от неё с последним вздохом.

Зажмурился и увидел дивных лошадей. Со всего света собрал бы. Лучших! Уж никто бы Россию не обскакал.

Преподобный Симеон Столпник благословил царственного отрока. Всё удалось: представление в Думе, служба в Успенском соборе. Хор пел псалмы и среди них его переложение 145-го: «Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и всё, что в них, вечно хранящего верность, творящего суд обиженным, дающего хлеб алчущим».

Пошли в Кремле пиршества, столы для ближних людей, для духовенства, для дворян, для жильцов со стрельцами. У всей Москвы был праздник, а вот Артамона Сергеевича дела одолели. Прибыл посол польского короля Самуил Венславский.

Алексею Михайловичу не терпелось сделать удовольствие царевичу Фёдору, принял посла на третий день.

Для Венславского присутствие наследника было нежданностью. Возрадовался цветущей юности его высочества и пропел заготовленную песню, желая Алексею Михайловичу и Фёдору Алексеевичу долголетия и побед, которые украшали царствие королей Казимира III и Сигизмунда I. Призывал уподобиться счастьем Гераклу, долгоденствием Юстиниану, деяниями Карлу Великому. Нашёл и общую государскую заботу для царя и короля: поддержать падающую корону цесаря Священной Римской империи, а ради вечного умиротворения на земле молил соединить войска и покончить с турецкой напастью.

Всё это было выслушано царствующими особами благожелательно, но переговоры с Венславским вёл Артамон Сергеевич. Ошеломил посла прямотою:

— Турки побили царские войска в Ладыжине, и нынче разговоры о соединении бессмысленны. Соединение могло произойти под тем же Ладыжином, но коронное войско короля на помощь не пришло, литовский гетман тоже не пришёл. Король Ян Собеский желает соединения войск, когда султан и хан обращают взоры на Речь Посполитую, а вот когда басурмане жгут украинские города, его величество благоразумно отсиживается в своих пределах. Посылая тебя в Москву, король Ян Собеский знал, что турки идут войной на города Украины. Почему же он не выступил?