Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

— «Мала пчела между летающими, но плод её — лучший из сластей» — так Писание говорит. Я вижу — твой дар от сердца, отчего же и мне не быть сердечным?..

Егор простёрся на полу, коснулся пальцами мягких сапожек Артамона Сергеевича.

— Выслушай, государь! Сними грех с души моей.

И тут в кабинет влетел, громыхая ножищами, Захарка. Увидал, что знамёнщик поклоны отбивает, с разлёта брякнулся на пузо и проехался по гладкому полу, как по льду.

— Батюшка! Артамонушка! Прикажи ему мою парсуну написать! Ну прикажи! Тебя не убудет, а я в персонах покрасуюсь.

— Куда же ты свою парсуну повесишь? — спросил Артамон Сергеевич, поднимая Егора. — Рядом с моей или вместо моей, коли ты персона?

— Никуда не повешу. Я с ней ходить буду, как с братом.

— Ну что, знамёнщик, напишешь карлу Захара? Он правду говорит: персона. Великий государь его яблоком угостил в последний приезд.

Егор снова быстро поклонился, коснувшись рукою пола:

— Дозволь, государь, слово сказать!

— Говори.

— Не при людях бы. — В голосе была тоска.

— Захарка, прочь! — приказал Артамон Сергеевич.

Карла кубарем выкатился за дверь.

— Я писал икону с чистым сердцем, но в дом твой прислан — с умыслом.

— Что же тебе наказал Богдан Матвеевич?

— Поглядеть на твою божницу, нет ли среди икон папёжеской ереси.

— Ну и что ты скажешь?

— Я на иконы глаз не поднимал.

— Ну так подними.

— Не соглядатай я, Господи! Я святые лики пишу, Богородицу, Бога!

— Не горячись, — сказал Артамон Сергеевич. — Ты — человек совестливый, а Хитрово может подослать ко мне такого же, как сам, — змею подколодную. Чем подлее извет, тем дороже за него платят. Тебе Богдан Матвеевич деньги давал?

— За икону заплатил. Шесть рублёв. Обещал в деревню отпустить, к батюшке.

— Посмотри на божницу. Можно по неведенью в виноватые попасть.

Иконы у Артамона Сергеевича были и древние, и совсем новые, нарядные, из мастерских Строгановых.

— Эта моего учителя Фёдора Евтихиева Зубова, — показал Егор на икону Сретения. — А это моего письма!

— Симеон Столпник?.. Я перед этой иконой подолгу стою. Лик у великого подвижника уж куда как строг, но кругом столпа его свет, радость.

— Вот, — показал Егор на образ Богородицы. — Недозволительная.

Богородица была простоволоса, в малиновом платье, с прорезью на груди. У Богомладенца на голове золотые кудряшки, ручкою к материнской груди тянется. Улыбка у Богородицы нежная и печальная. Ланиты румяные, лицо юное.

— Италийского мастера, — сказал Артамон Сергеевич. — Как живые, и Богородица, и Младенец.

— Се — не икона! — вздохнул Егор. — Не молитвенно. Сё — Мадонна. Невместно ей быть среди святых икон.

— Гармонию, верно, нарушает.

Артамон Сергеевич потянулся, снял италийскую Мадонну с божницы:

— Может, и не молитвенно, да уж очень красиво.

— Красиво, — согласился Егор. — Живые и Матерь, и Сын. Прямо-таки вот-вот и заговорят.

— Ты бы этак мог написать?

— Нам такое нельзя.

— Ну а мог бы?

— Если приноровиться, отчего же... Человека написать — дело немудрёное. В божественном всякая малость — символ, и тайна, и страх. — Поклонился. — Дозволь умолчать о Мадонне.

— Вот что, мастер. Хочешь, чтоб Богдан Матвеевич оставил тебя в покое?

— Хочу.

— Тогда расскажи ему правду. Увидал-де Божью Матерь иноземного письма, указал на Неё Артамону Сергеевичу, а Артамон Сергеевич испугался, образ с божницы снял, сам скорёхонько в Успенский собор — грех отмаливать. И прибавь: обещался-де кормить нищих на своём дворе. А за благодеяние, за указ на недозволенную икону — пожаловал ефимок. — Подошёл к столу, открыл ларец, дал Егору тяжёлую монету. Улыбнулся и прибавил к ефимку мешочек с серебром: — Это в обмен на твою икону.

Егор простился, но в дверях дорогу ему загородил Захарка, завопил:

— Парсуну хочу! Парсунку! Хоть в полголовы! Хоть в полуха!

— Мне домой в Рыженькую надо ехать, храм расписывать, — сказал Егор Артамону Сергеевичу.

Захарка кинулся мастеру в ноги.

— Он хуже банного листа, — сказал Артамон Сергеевич.

— Ладно, — сдался Егор. — Дайте мне бумагу, да уголь, да Захарку.

Четверти часа не прошло — парсуна была готова. Карла ликовал, целовал своё изображение.

— Воистину Захарка. — Артамон Сергеевич удивлялся схожести, быстроте работы.

Егор попросил лаку, закрепил уголь и ушёл из дома царского любимца своим человеком.

Заскучал Алексей Михайлович, уж так заскучал! Июль. Жара. С соколами бы в поле — нет мочи на подъем. Даже в садах дышать нечем. У бабочек крылья отваливаются от зноя.

Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.

Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.

Захотелось к Артамону Сергеевичу, но — Господи! — за царём догляд хуже, чем за иноземцами.

Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой — благодать!

Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев — постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.

— Государь!

— Ну что, Господи?! — взмолился Алексей Михайлович. — От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.

— Дементий Минин прибежал.

— Ну вот! Ну вот! — Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. — Со страстями небось? Сказывал тебе?

— Не сказывал... Но ужасно мрачен.

Алексей Михайлович вздохнул. Нехотя поднялся:

— Зови, куда от вас денешься.

Дементий Башмаков притворил за собой дверь, но от порога не шёл.

— Стенька Разин, атамашка казачий, опять забаловал.

— Ну! Ну! — Государь капризно подогнал дьяка. — Хватит с меня ваших хитростей. Прямо говори. Черкасских казаков взбунтовал?

— Ещё чего! Бог миловал... Однако...

— Ну, что «однако»?! — закричал Алексей Михайлович в сердцах.

— Царицын Стенька взял.

— Как так Царицын? А Тургенев где?

— Тимофея Васильевича и племянника его злодей в Волге утопил.

— Но Прозоровский!!! Чего ждёт Прозоровский? Указа моего?

— Иван Семёнович тоже... великий государь... Царство ему Небесное...

— Иван Семёнович?

— Со стены его Стенька скинул.

— Дожили... Рассказывай, Дементий Минич, всё по порядку.

— Иван Семёнович выслал на Стеньку голову Лопатина, тысячу стрельцов московских, а у Стеньки семь тысяч, две тысячи конных. Больше половины положил, остальных приковал к стругам... Князь Иван Семёнович выслал тогда астраханских стрельцов с князем Семёном Ивановичем.

— Со Львовым, что ли?