Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Савва ушёл на корму, глядел на воду, а вода впервой за всё долгое ненастье была в позолоте.

Померещилось: человек по реке идёт. Пригляделся — человек. Ближе, ближе. Должно быть, ангел? Страхом грудь сдавило, а Пресветлый шагнул с воды на корму и сказал:

— Родил ты, Савва, язычника — горе тебе. Но родил ты и сеятеля — мир тебе. Двойной ты человек, вот и мыкаешься по свету белому. Как с тобой поступить, сам решай.

— Убей!

— Господь любит тебя. Живи.

И закричал тут Савва всем сердцем:

— А Иова-то? Иова — сын!

— Жив твой Иова. Внуком тебя одарил.

— Да где же он? Где?!

И тут понял: работник трясёт его.

— Не прикажешь ли, хозяин, к берегу пристать? Совсем уж смеркается.

— Клёвому! — распорядился Савва. — Подальше от Лаишева.

Уж такое ты, племя премудрое человеческое. Прежде, появись Царский друг на брегах Камы — вся бы Казань поклониться примчалась. А нынче даже самого ничтожного звания человек объезжает Лаишев стороной. Упаси Боже выказать — пусть оплошно — сочувствие к птице, выпавшей из золотого гнезда.

Сгорели леса в октябре, тёмный ноябрь высветлили снега. Затрещали по брёвнам декабрьские морозы. Забыли о Матвееве, даже о том забыли, что Верхотурье без воеводы.

Артамон Сергеевич, не ведая, куда деть себя, пристрастился слушать уроки, какие давал учитель Подборский сынишке Андрею, да ещё синичек каждое утро кормил. Из друзей вспоминал одного Спафария. Даже вроде бы и тосковал по Николаю Гавриловичу.

— Самому бы мне в Китай-то ехать! Неведомая страна. Жив ли мой друг? Будь он здесь, утешил бы нас. Помню, говаривал: «Когда планида Юпитер в Тельце — всё в людях приятно. И браки, и пиры, скорби же токмо от ног». Знать, в те поры Юпитер не покидал Тельца. И пиры бывали, и браки великие свершались нашею расторопностью. А скорби и впрямь происходили от ног, и не у нас, а у самодержца. Господи! Господи! Ныне в Тельце не Юпитер — Сатурн. Время скорбей человеческих. Спать ложимся в неведенье и пробуждаемся в том же неведенье о судьбе нашей.

Неведения не убыло, когда 22 декабря на Настасью Узоразрешительницу прикатил в Лаишев целый поезд. Пожаловали царские следователи думный дворянин Фёдор Прокопьевич Соковнин, думный дьяк Василий Семёнов, а с ним подьячие, приставы и целая рота иноземного строя.

О здравии не спрашивали. Приказная братия, едва скинув шубы, полезла по сундукам. Фёдор же Соковнин приступил к Артамону Сергеевичу с вопросом:

— Где пушки?

— Пушки?! — изумился Артамон Сергеевич. — В сарае.

— А зачем ты пушки вёз?

— Я, Фёдор Прокопьевич, на воеводство шёл. Лихого народа на Волге всегда было вдосталь.

— Пушки, ружья, пистоли великий государь указал забрать у тебя.

— Забирай!

— И указал государь забрать жену еврея Ивашки-лекаря, священника, монаха и твоих племянников.

— И кормщика с твоего корабля, — добавил дьяк Семёнов.

— Я — слуга и раб государев. Но окажите милость, сообщите, чем я прогневил великого моего повелителя? Какая вина на мне?

— Будто сам не знаешь? — усмехнулся Соковнин. — Ишь губы-то у тебя как дрожат!

— Коли дрожат, так от обиды, Фёдор Прокопьевич. Чист я перед государем, перед народом православным, перед добрыми людьми! Ты уж, Фёдор Прокопьевич, смилуйся, глядя на мои дрожащие губы.

— Милости запросил... А куда подевалась твоя милость прошлой осенью, когда морил голодом родных моих сестёр, Федосью да Евдокию?

— Про боярыню да про княгиню — не с меня спрашивай. Выше меня многие были в царстве. Верно, облегчить участь благороднейших подвижниц Федосьи Прокопьевны да Евдокии Прокопьевны я не умел. Но спрашивай ты за те жестокосердные смерти со святейшего Иоакима! Я в этом деле спица в колеснице, Фёдор Прокопьевич.

— Перед Богом оправдывайся.

— Коли так — виновен! Виновен! Все мы не без греха. Но перед великим государем — я половичок новёхонький, без пятнышка. Всяк нынче о тот половичок ноги вытирает, но я — слуга, всё стерплю.

Подьячие принесли скляницы с лекарствами, поставили перед следователями, положили тетради с записями рецептов. О лекарствах допрашивали слуг, всех домашних.

Наконец дьяк Семёнов снизошёл, указал причину розысков.

— Твой бывший лекарь Давыдка Берлов донёс, боярин, о твоём умысле — отравить великого государя Фёдора Алексеевича.

Артамон Сергеевич распахнул ферязь, крест нательный целовал.

— Зеницу собственного ока я так не берег, как здоровье его царского величества! Фёдор Алексеевич — сын, надежда Алексея Михайловича, а я самодержцу — друг с детства. Не Долгорукому, не Одоевскому — Матвееву Алексей Михайлович указал Аптекарским приказом ведать, докторов приискивать самых учёных и умелых... Я и Давыдку привечал за его знание трав.

— И за книгу чёрной магии, — вставил Соковнин.

— Не было такой книги! Была учёная книга. О небесных сферах, о движении планет, звёзд.

— А кто составлял лекарства для царя?

— Доктора. Чаще других Костериус, Стефан Фангуданов, Яган Розенбург. В последнее время доктор Лаврентий Блюментрост. Все они при царе Фёдоре Алексеевиче остались.

— Богдан Матвеевич Хитрово показал, что ты, боярин, имея злой умысел, лекарств за Фёдором Алексеевичем, когда он был в царевичах, не допивал.

— Злой навет! Лекарства накушивали, прежде чем Фёдору Алексеевичу пригубить, сами доктора, потом я отпивал, потом отведывали дядьки Фёдора Алексеевича князь Куракин, боярин Хитрово, Иван Богданович. А что оставалось, выпивал опять-таки я, и — досуха!

Три дня шли допросы, поиски неведомо чего. Наконец следователи убрались, увезли оружие, людей, лекарства, тетради.

Осталась с Артамоном Сергеевичем да с ближними людьми его одна неизвестность.

До Масленицы дожили, и тут пожаловали в Лаишев служилые люди Гаврила Нормацкий да старый знакомый Андрей Лужин. Повезли боярина и всё его семейство в Казань. А воевода в Казани — Иван Богданович Милославский. Этого дуролома и казнокрада Артамон Сергеевич сам в Астрахань из Москвы выпроваживал. Но ведь не в Верхотурье, не в Дауры. Астрахань — место для кормления выгодное. Теперь, милостью молодого царя, Казань грабит... Затосковал Матвеев, однако ж явной мести воевода не выказал. Опальное семейство, всех слуг, с жёнами, с детьми, привезли в большой дом. Артамону Сергеевичу отвели две комнаты, обе с печами.

Казань город знаменитый, но глядеть на его терема и башни пришлось из окошек. К дому караул приставили.

Начиналась для Царского друга жизнь взаперти, слава Богу — не тюремная.

Новое царствие — новым людям царская ласка и само солнышко. Великому Матвееву — утеснение и беда, великому Никону беда и утеснение, а вот пустозерским сидельцам молодой царь даровал облегчение участи.