Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Лысковцы не то что воевать — на коленях встретили царёву грозу. Но и здесь — вешали, рубили головы, а самых ярых любителей воли отослали в Мурашкино, в дом Енафы. На сожжение.

Да только в ту же ночь в городок проникли неведомые люди. Порезали стражу возле дома Енафы, в четырёх избах — драгун. И пропали вместе с приговорёнными к лютой смерти.

Послали погоню, но летучий отряд повстанцев действовал хитро и жестоко. В ближайшем же лесу нашла свою смерть полусотня драгун. Ни один не вырвался из западни.

И оказалась Енафа с Малашеком в Темникове. Встретила их атаман Алёна. Отвела к себе. В доме попа Пимена стояла, в холодной летней избе.

С батькиной половины принесли для Енафы и Малашека щей с мясом, каши с маслом, кринку сливок. Сама Алёна хлебала жидкую ушицу из плотвичек, прикусывая то хлебом, то луковицей: блюла монашеский чин.

— Ну, знаешь теперь, каково государево милосердие? — горько, без злорадства спросила Алёна. — Я видела, какими глазами смотрела ты на меня, на атаманшу. Оттого и атаманша.

— О себе я не помнила. — Енафа перекрестилась, показывая глазами на Малашека. — Мне старший сын говорил: брось всё и езжай в Рыженькую.

— Нынче ездить — как в гуси-лебеди играть: волк под каждым кустом.

— Ну а куда деваться? В Мурашкине мне теперь сто лет показаться нельзя. А в Темникове кому мы нужны?

— Здесь я у тебя, — нахмурила брови Алёна. — Ты вовремя подоспела. Собираюсь в Шацкий уезд наведаться. Подмогнуть мужикам... Эх, мужики, мужики! Возьмись бабы за дело, в Москве бы зимовали. Нынче велю коней кормить. А дня через два-три пойдём. В Шацке тебя никто не знает. Оттуда и поедешь в свою Рыженькую.

— Спасибо тебе, старица! — Енафа проворно поднялась, поклонилась, и Малашек вдруг соскочил с лавки, подбежал к Алёне, руку ей поцеловал.

— Я, чай, не владыка, не поп! — Атаманша взяла Малашека за плечи. — Из благодарности — ладно, но из покорности — никогда спину не гни.

Дообедали. Помолились, благодаря Бога за хлеб насущный.

— У меня заботы, а вы идите к матушке Павле. На той половине печка. Тепло. Матушка человек ласковый.

Оказалось, матушке пятнадцати годков ещё нет. Приходу постояльцев обрадовалась, но от смущения запылала щёчками.

— Вот, пряду. — Павла показала на веретено, на кудель.

Енафа тоже взяла веретено. Малашек сел на скамеечку у печи.

И вздрогнул: над печью, чуть жужжа, крутилось сразу три вертушки.

— Это они от тёплого воздуха! — объяснила матушка Павла. — Батюшка великий любитель вертушки устраивать. У нас и на крыше есть, и на обоих сараях. Вон за сундуком-то, вишь, сколько. Возьми какую хочешь да побегай.

Малашек вытянул шею, разглядывая стоявшие за сундуком вертушки, подойти не посмел. Матушка Павла не поленилась, выбрала самые лучшие.

— Беги, играй!

Малашек смотрел на вертушки, на добрую матушку.

— Возьми! — сказала Енафа.

Взял, но остался сидеть.

— Смотри, как надо! — Матушка отобрала у Малашека вертушки и сама пустилась бегом по светлице, от стены к стене. Вертушки закрутились, засвистали птичками.

— Чудо-то какое! — улыбнулась Енафа.

— С секретом, — сказала матушка Павла, подавая вертушки Малашеку.

Он взял, побежал, вертушки засвистали.

— Как синички, — сказала Енафа.

— А эта по-сорочьи трещит! — Матушка Павла достала большую вертушку, крутила над головой, и верно — сорока стрекотала.

Тут матушка углядела, какую тонкую нить выпрядает Енафа.

— Да как же это?!

— У нас все так прядут.

Малашек побегал-побегал и сел на скамеечку, разглядывал вертушки, трогал пальчиком лопасти.

— Полезай на печку! В теплынь! — предложила мальчику матушка Павла.

Малашек послушно поднялся по лесенке на печку.

— Хочешь, сказку расскажу? — спросила матушка.

— Он любит сказки, — ответила за сына Енафа.

— Ну, слушай. Жили-были три брата, три ветра. Старшего звали Буран, среднего Ветрюга, младшего Ветерок. Пошли они жён искать по себе. Бурану приглянулась Зима. Зима снег сыплет, а Буран этот снег по земле разносит. Ветрюга взял в жёны Осень. Вот и осыпает с той поры листья с деревьев, морщит воду в реках, студит. Выдувает тепло из худых изб, путников до костей пробирает. А Ветерок так и ходит холостым. Зимой вьюги гоняет по замерзшим рекам, Осенью облака, Весной — ручьи, а Летом — прохладой веет. Три брата, а добрый один. Так и среди людей. Добрый человек редкий, зато желанный. Вот и ты будь добрым.

И услышали Павла с Енафой — спит Малашек.

— Не плакал, когда нас держали взаперти, — сказала Енафа. — А ведь кто ни придёт из ихних сторожей, всякий не забудет сказать: «Ужо сожжём вас, злодеев». Нашли злодея.

— Мой батюшка не любит неправды. Он нынче в Съезжей избе сидит, письма пишет.

— Какие же теперь письма?

— В сёла пишет, чтоб сердечные люди за правду стояли, за волю. И царю писал. Народ от государя-де не отшатнулся, а то, что помещиков побивает, так за многие их злые дела. До великой худобы крестьян довели. На себя работать не дают, секут до смерти. У нас в Веденяпине господская собака на мальца кинулась. Отец евонный ногой собаку-то отпихнул. Так помещик до смерти засек и мужика, и мальца. А как о Степане Тимофеевиче слух прошёл, мужики этого Веденяпина на вилы подняли. Вот какие мы христиане!.. Мой Пимен весь исстрадался. В прошлом месяце батюшка его, протопоп Данила, помер. Поехал Пимен к владыке Иоасафу, а тот его не рукоположил. Сан на Пимене дьяконский, а служит в приходе как священник. Прямо беда!

— Беда! — согласилась Енафа.

На Параскеву Пятницу полки Щербатого и Леонтьева подошли к Нижнему Новгороду. Тут и покинул воевода со стрельцами, с нижегородскими дворянами Кремль, каменное убежище. И началось судилище.

Дворянское ополчение, у которого Савва и батька Илья были пленниками, тоже явилось в город. Все дворяне этого ополчения ринулись в палачи.

Каждый третий нижегородец был уличён в шаткости. Людей приметных, кто в кабаки да «в гости» к степенным людям ходил есть-пить — а таких набралось чуть не с тысячу, — разделили пополам, без лишнего дознания. Одних четвертовали, других повесили перед городскими воротами.

Савве и пленникам досталась зело худая работа. Насаживали головы четвертованных на колья. На смотрины.

Ещё с тысячу, всякую голытьбу, — посекли. Опять без суда, но и без надругательства. Приводили толпой на площадь, и дворяне рубили несчастным головы.

Из Нижнего уездное ополчение отправилось освобождать от воров сёла и деревни. Поволокли за собою и пленных, чтоб было кому трупы хоронить.

Первые дни «работать» не пришлось. Дворяне окружали встретившиеся на пути деревеньки, большие многолюдные сёла и вырубали всех жителей до единого.