Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

Дед и внук напились квасу, легли на лавки — блаженствовали.

Енафа поспешила в баню.

От дорожного платья освободилась, как змея от старой кожи. Подошла к бочке с холодной водой, половину выплеснула, долила горячей и погрузилась в теплынь, чуя, как уходят из тела тяготы долгого пешего пути, страхи за Малашека, за себя, за Савву, за Иову, за старика батюшку. Все были живы, на дворе стояло лето, а виселицы, дай Бог, сгниют, и минёт худое, как кончилась зима, как схлынуло половодье.

Вышла из воды разомлевшая, кинула ковшик на камни, постанывая от немощи, взобралась на подлавку, легла в облако выгнать из себя виселичный смрад смерти, тощую вонь нищеты, прогорклый запах сгноённого в богатых домах масла.

Провела по себе руками — шёлковая. Тело ждущее и ведь, должно быть, желанное. Сказала вслух:

— К Савве поеду.

В канун Симеона Столпника Алексей Михайлович с царицею приехал в Коломенское, в новый дворец. Приехали к вечерне. Люди зажигали в храме свечи и несли, оберегая от ветра, в свои дома, где огонь минувшего года был погашен и всё приготовлено для возжигания огня нового лета.

Принесла во дворец свечечку и Наталья Кирилловна. Запалила лучинки в изразцовой печи в спальне. Светлый огонёк перекинулся на бересту, на смолье, пламя радостно загудело.

Царица устроилась перед открытой печью на скамеечке. Царь подошёл с другой скамеечкой, сел рядом. И вдруг, отведя серёжку с каплей янтаря, поцеловал Наталью Кирилловну в шею, под розовым лепестком мочки. Шепнул:

— Возжём, голубушка, иной огонь. Да вспыхнет и станет жизнью. Царёнка от тебя хочу, диво ты моё. Роди солнышко. Пусть на всю землю нашу воссияет.

Наталья Кирилловна взяла две лучины, зажгла и дала одну Алексею Михайловичу, а своей покрутила, превращая в огненный круг. Алексей Михайлович обрадовался шалости и тоже покрутил лучиной. Они соединили два огня, кинули лучины в печь и, счастливые, дурашливые, поспешили в опочивальню.

Всю ночь горели два огня, сливаясь в один, а утром царя и царицу разбудил странный гвалт.

Алексей Михайлович вскочил, но царица, потягиваясь, сказала:

— Птицы шумят.

Тысячи ворон, словно крутящийся вихрь, неслись по небу, заполнив его от края и до края.

— Господи! — вырвалось у государя.

— Осень. — Голос у царицы был покойный.

— Осень, — согласился Алексей Михайлович. — Раннюю проспали. Пойду в домашнюю, приходи, как соберёшься. Симеон Столпник нынче. Сорок семь лет на столпе стоял. Подвижник из подвижников. — И вдруг сказал: — А на царстве стоять — всё равно что на столпе. Нынче сладко, а завтра — закрыть бы глаза да бежать не оглядываясь, пока смерть не возьмёт... А сколько недругов! Голубушка, знала бы ты, сколько у царя тайных недругов.

— У тебя?! У света?! — И такое изумление было в голосе, в глазах, в припухших по-детски губках — у Алексея Михайловича дыхание перехватило от нежности.

И тотчас сдвинул брови.

— Всякий промысел противный, как змею, придушу!.. Думают, царь зла не помнит... А я и не помню, коли что дуром вышло... Но разумники у меня все здесь, — взял себя руками за голову, будто голова горшок. — Всё наперечёт! И первая Федосья Прокопьевна. Родственница.

— Ей же хуже, что на свадьбе не была, что ко мне в Терем-то не ездит, — сказала простодушно Наталья Кирилловна.

— Она себе сие во славу зачла. Змеиная гордыня... Раздавил бы, когда б не память о Борисе Ивановиче да о Глебе Ивановиче — Царство им Небесное... Я и сына-то её уж не люблю, а он — душа кроткая. Не может матери перечить.

— Если боярыня умысел имеет, пошли сказать ей. Может, не ведает, что ты её раскусил. Страх от дури быстро лечит.

— Она о мученическом венце уж давно размечталась, — вздохнул Алексей Михайлович. — Послать-то к ней пошлю. Бог терпеливых царством награждает.

Алексей Михайлович перекрестился, взял государыню за руку, к иконам повёл.

— Помолимся! Помолимся, уж очень ты смела на слово-то.

Князь Борис Иванович Троекуров приехал к боярыне Морозовой в день именин покойного Глеба Ивановича, 5 сентября.

Вошёл в дом не спрашиваясь. Застал боярыню за трапезой с пятью черницами.

На столе пирог с вязигою, поминальные блины, розовая сёмушка, рыбные молоки, рыбный студень, взвары, мёд.

При виде князя с двумя дворянами черницы, как мышки, прыснули от стола, но Федосья Прокопьевна даже не шевельнулась, только глаза подняла.

— От великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича да от великой государыни, от царицы Натальи Кирилловны прислан я к тебе, боярыня, сказать тебе высочайшее неудовольствие, ибо ты, забыв гнев Божий и царскую милость, упиваешься, как вином, своей гордыней. Смирись, пока у доброго государя терпение не лопнуло! Смирись, принеси свою вину! Ныне тебя зовут на твою службу ближней боярыни, но завтра будет иная почесть. Нынче по государевой милости служит тебе тысяча слуг и кормят тебя восемь тысяч рабов твоих. Завтра о куске хлеба возмечтаешь, о глотке воды, о свете Господнем. Нынче великий государь и великая государыня тебя зовут, но упаси тебя Бог, госпожа Федосья Прокопьевна, дождаться указа о твоём разорении.

Боярыня медленно поднялась, опустила глаза:

— Князь! Человек приходит в мир голеньким и уходит, ничего с собою не захватя, кроме грехов. Меня — разоряй, но наследник всему — мой сын. Он великому государю служит верно, как его батюшка служил, Глеб Иванович, как его дядюшка Борис Иванович, государев дядька. Царствие им Небесное.

— Уймись, боярыня! — Князь Троекуров говорил ласково: долго ли царю помиловать строптивицу, тогда за грубость сам беды не оберёшься.

— Да в чём вина моя, скажи? — Федосья Прокопьевна смиренно поклонилась государеву послу. — В том, что осеняю себя крестом, каким святой отец наш преподобный Сергий Радонежский знаменовался? Я — бедная вдова, царя страшусь, а Бога пуще. Так и скажи пославшим тебя. Боярыня Морозова Бога любит больше своего тленного тела. Боярыня Федосья от вечной жизни ради сладкого куска не отречётся.

Выслушав доклад Троекурова, Алексей Михайлович только вздохнул, но послал за Артамоном Сергеевичем и горько жаловался на боярыню — потатчицу оголтелого Аввакума и целой своры черниц.

— Их из монастырей повыгоняли, а она их мало кормит-поит, кров даёт, но ведь слушает разиня рот. Я-то у них знаешь за кого слыву?

— За терпеливейшего из самодержцев?

— Эй! Артамон! Тебе-то чего лестью меня ублажать?! Мне от тебя правда дорога. Именуют царя все эти мокрохвостые не иначе как рогом антихриста. А то и самим антихристом.

Артамон Сергеевич слушал государя с тоской в сердце: укажет сумасшедшую бабу увещевать — и крутись, на государские дела времени не останется. На Украине такая свара — мозги болят за всеми смотреть, быть со всеми в приятельстве, беречь царя и царство от войны.