Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев

«Дорошенко суда отогнал! — Перо так и летело по бумаге. — Да если бы и река не вспучилась и лодки оказались на месте, разве вам велено было переправляться за Днепр?! Вам именно было велено стоять у Днепра где пристойно и, устроясь обозом, послать к Дорошенку с милостивыми грамотами двоих досужих людей, а не полк. Так же было велено, услыхав о татарах, не отступать, а выслать против них часть войска».

Артамон Сергеевич бросил перо, вытер платком взмокший лоб. Посидел, прикрыв глаза, потянулся к ларцу с бумагами, взял донесение верного человека, служившего писарем у киевского полковника Солонины. Сообщение было тоже не из приятных: Дорошенко распускает слухи, что казаки Левоборежья и Правобережья сговорились и будут бить и гнать москалей из Киева, из Нежина, из Батурина.

Письмо самого Солонины — скулёж! Артамон Сергеевич перечитал отчёркнутое место: «Воеводы и головы стрелецкие, идучи дорогою под Киев, брали подводы многие, и из этих подвод большая половина пропала. Людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли и всякими скверными словами бесчестили. У бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сено всё потравили, крали и силой отнимали. Такой налоги бедным людям ещё не бывало! Не знаю, как и назвать: неужели это христиане к христианам пришли на защиту? Но и татары то же бы сделали!»

— Войско подавай, а кормить коней — издержки велики!

Артамон Сергеевич нашёл письмо архимандрита Киево-Печерского монастыря Иннокентия Гизеля. И этот о сене трубил, как архангел. Побрали без остатку, пришлось скотину резать. Солдаты лес вырубают вокруг обители, боровой, древний...

— Прямо-таки нашествие! — Хохляцкое нытье сердило, но ведь дыма без огня не бывает, все обиды малороссов на совести воеводы князя Трубецкого. О Ромодановском такого никогда не писали. Артамон Сергеевич подумал и отложил обидчивые послания. Пусть Трубецкому царь сам выговаривает.

Вернулся к письму Григорию Григорьевичу. Коли бы Дорошенко перешёл на сторону Москвы, между царским и турецким войском воздвиглась бы ещё одна преграда, татары прыть бы свою поубавили.

Написал: «Аз, великий государь всея Руси, объявляю: коли султан Магомет IV, да хан Селим-Гирей, да гетман Дорошенко налягут на короля польского, то Божьим соизволеньем наше царское величество со всею силой выступим в поход...»

Об этом походе у Артамона Сергеевича голова болела с прошлого года. Чтобы раздвоить силы турок и татар, были задуманы удары по Азову и по Перекопу. К Перекопу должен был идти отпущенный на Сечь атаман Серко, а на Азов стрелецкое войско и донские казаки. Стряпчий Григорий Касогов в Воронеже строил ради этого похода корабли.

— Знамёна ведь надобно Касогову послать!

О знамёнах вспомнилось кстати. Знамёна хорошо бы освятить у раки преподобного Сергия. Предлог съездить к Троице, с царём помолиться.

Но прежде предстояло устроить ещё одно дело, весьма утешительное для великого государя. Артамон Сергеевич ждал магистра Ягана Грегори. Тот приехал, как назначено было, ровно в полдень.

Артамон Сергеевич расцеловал главного устроителя комедий.

— Ну, Яган! Пошли, покажу твоих учеников!

Двадцать шесть отроков и юношей от тринадцати до восемнадцати лет были собраны в узкой длинной приёмной. Здания кремлёвских приказов пообветшали, царь о строительстве новых палат объявил три года тому назад, но ничего не делалось, а приказы ютились какой где.

— Красавцы? — спросил Артамон Сергеевич, показывая Грегори своих избранников.

— Карашо, — согласился пастор. — Но были бы голоса!

— Все знают грамоту. Все голосистые. Тебе, Яган, два месяца срока — и устрой камедь о молодом Товии. Играть будете на чердаках над Аптекой.

— Карашо, — поклонился Грегори и показал на будущих комедиантов: — Где их учить?

— Забирай к себе в слободу. Найми дом, деньги получишь. На содержание всем дано по грошу на день. Не оголодают.

Повёл магистра на аптечные чердаки посмотреть, не нужно ли чего устроить.

Грегори всем остался доволен, попросил только лист тонкого железа — изображать дождь, гром и прочий шум.

Когда покончили с осмотром и спустились в Аптеку, мимо них двое офицеров протащили, держа под руки, человека с лицом, залитым кровью, белая рубаха тоже в крови.

Следом поднималось ещё несколько иностранцев.

— Что происходит? — грозно вопросил Артамон Сергеевич.

Ему учтиво поклонился один из офицеров:

— Господин посланник короля Христиана Датского дрался с полковником Мейном на честной дуэли.

— Он кровью весь залит!

— Ваше высокопревосходительство! У посланника — рассечение носа и губы. Ранение не угрожает жизни.

— Удумали чего! Посланник, а морда надвое! — вырвалось в сердцах у Артамона Сергеевича.

Таскать раненых в Аптеку, где приготовляют лекарства для их величеств и высочеств, дело негожее, но Матвеев смолчал.

Любезно проводил магистра Ягана и его новых учеников. В четырёх колымагах поехали в библейскую страну, во времена, когда Бог с людьми говорил.

А уже через час, захватив Авдотью Григорьевну, мчал Артамон Сергеевич на шестёрке лошадей, с двумя дворовыми людьми охраны в святую обитель Сергия Радонежского.

Алексея Михайловича нашёл на скамейке перед могилами Годуновых.

— Садись! — сказал государь. — Горчайшее место на Русской земле. Мудрый был царь, да без корней... Моего батюшку ради корней на царство избрали.

Артамон Сергеевич молчал. Страшная судьба власти, ежели она без корней... С юношей Фёдором Борисовичем обошлись хуже некуда: яички ему раздавили. Вот до чего новый саженец ненавистен был. Само семя убивали.

— А мой Федя опять приболел... — сказал Алексей Михайлович. — Господи, до чего же страшно за детишек. Сын Годунова лицом был хорош, голову Бог дал ему светлую. По-латыни знал, по-польски. Мой Федя тоже ведь — и латынью, и польской речью, Симеон на него не нарадуется. Но, Артамон, скажи, ты ведь не сажень под землёй видишь, такое, такое, говорю, возможно ли? Неужто и наши корни только дерни — и нет их. Артамон, о тайнейшем тебя спрашиваю. Такоевозможно?

Артамон Сергеевич чувствовал, как по спине, по позвонкам ползёт капля пота.

— Великий государь?

— Тише, Артамон. Ты не страшись, ты — правду скажи... Здоровьишко у меня слава Богу, но иной раз на ноги вскочишь — темно в глазах. А Феде — двенадцать годков всего... Мать — мачеха... И она молодая, беззащитная... Артамон, она у меня — без корней. Кто они такие, Нарышкины, для родовитых? Сам всё знаешь! Что будет... без меня?

— Романовы не Годуновы, — сказал Артамон Сергеевич, прокашливая слова охрипшим горлом. — Годунов — опричник. Людей в котлах варил, самых, самых... родовитых.