Валентин Азерников - Долгорукова

Катя бежала по улицам, через мост по набережной и оказалась в Летнем саду, на той же самой аллее, где шестнадцать лет назад, день в день Александр окликнул её и увёл в свою жизнь.

Он и теперь звал её, она услышала его голос, он шёл к ней, — молодой, улыбающийся, как в тот солнечный день. Он звал её, протягивал к ней руки...

Но она взглянула в другую сторону — там в конце аллеи стоял её жених Вася и тоже протягивал к ней руки.

И она вновь стояла на распутье, на перекрёстке судьбы, и ей снова предстояло — уже в воспоминаниях — сделать правильный выбор: не мужчины — судьбы... И не только своей...

ИСТОРИЯ испытывала (и продолжает испытывать) постоянное насилие.

Одни старались её улучшить. Другие — ухудшить. И те и другие действовали в интересах того строя, в котле которого варились. И защищали его и оправдывали, и проклинали и низвергали.

На её скрижалях — истинные и ложные герои и мученики.

Иной раз героям и мученикам объявлялись террористы и маньяки. В их честь назывались города и селения, улицы и площади, школы и институты. Примеры тому — у каждого перед глазами.

Всё оттого, что они жертвовали собой во имя ложно понятого общественного блага либо ложной идеи. Хорошо бы только собою. Но в потоке ложномыслия, возглавляемом ими, увлекались и гибли сотни и тысячи безвинных, обманувшихся и обманутых. Ибо пророки, как давно известно, бывают истинные и мнимые. Последних — большинство. И власть не всегда олицетворяют злодеи и насильники. Хотя последних — тоже большинство.

В этой книге я пытаюсь встать, так сказать, над схваткой. И как можно ближе к истине, хоть она и недостижима. Я опираюсь на документы, на свидетельства авторитетных людей, современников описываемых событий из разных лагерей и разных направлений.

Удалось ли — судить не мне.

Революция есть безумно губительное усилие

перескочить из понедельника прямо в среду.

Но и усилие перескочить из понедельника назад

в воскресенье столь же... губительно.

Василий Андреевич Жуковский, поэт,

воспитатель императора Александра II —

его брату великому князю Константину Николаевичу

День 19-го февраля 1861 года глядел по-петербургски обычно: тяжёлым плотным серым небом, слежалыми снегами, коричневевшими от конской мочи и катухов, режущим ветром с Невы, завивавшим снежную пыль.

Однако же то был вдвойне торжественный день. В столичных церквах служили молебствия по случаю шестой годовщины восшествия на престол и благополучного царствования Богом хранимого императора Александра Николаевича — благочестивейшего, самодержавнейшего, великого государя всея России, при супруге его благочестивейшей государыне Марии Александровне и при наследнике его благоверном государе цесаревиче и великом князе Николае Александровиче. Далее шёл перечень благоверных великих князей, княгинь и княжон, коих было близ тридцати персон.

Второй же высокоторжественный акт содержался в великой тайне. В него было посвящено не более двух десятков лиц во всей империи. И свершался он в стенах Зимнего дворца, в овальном кабинете императора, о чём не знали даже многие из членов царствующей фамилии.

Предосторожность была взята необычайная. Вопреки традиции большой выход в столь торжественный день был отменен и заменён малым. Недоумение придворных, вельмож, статс-дам и фрейлин — особенно дам — было неописуемо. Ждали выхода императора и самых близких ему людей — ждали разгадки...

Настораживали усилившиеся караулы вокруг дворца, пушки, выкатанные на Дворцовую площадь, гвардейские разъезды, полицейские и жандармы у Адмиралтейства, Петропавловской крепости, телеграфной станции. Казалось, всех вывели из казарм. Зачем? Что стряслось либо могло стрястись? Отчего такая тревожность? Стынут же, стынут солдаты, преображенцы и семёновцы, без видимой цели...

Меж тем, главное событие этого дня свершалось в кабинете императора. Сюда были призваны немногие, особо доверенные и посвящённые — императрица Мария Александровна, наследник цесаревич, брат царя Константин Николаевич, великая княгиня Елена Павловна [18] Елена Павловна — речь идёт о супруге великого князя Михаила Павловича (с 1824 г.), тётке Александра II, урождённой принцессе Вюртембергской Фредерике-Шарлотте Марии. Елена Павловна собирала у себя в Михайловском дворце (ныне здание Русского музея) представителей либеральной аристократии, литературы и искусства. — без супруга великого князя Михаила Павловича, министр двора граф Владимир Фёдорович Адлерберг, некоторые члены Главного комитета по крестьянскому делу.

Были зажжены все люстры и канделябры, свет их затмил дневной, лившийся из больших окон. В камине жарко пылали берёзовые дрова. Государственный секретарь Владимир Петрович Бутков нервными быстрыми пальцами раскладывал на небольшом столе в центре кабинета бумаги. Казалось, они излучали слабое свечение, или то было отражение света большой люстры, нависшей над столом.

Сняв крышку с массивной чернильницы, Бутков неловким движением окунул в неё массивное золотое перо, провёл им по черновому листку и, убедившись в исправности пишущего инструмента, торопливо присел возле входа.

Ждали императора.

Он вошёл прямой, как доска, ни дать ни взять строевой офицер безукоризненной выправки, лёгким полупоклоном в обе стороны. Все тотчас встали.

— Я рад, что самые близкие мне люди станут свидетелями свершения главного дела моей жизни, жизни вверенной мне империи, — проговорил Александр. — Эта великая честь выпала на мою долю, хоть и подступались к этому делу отец и дядя. Но только подступались...

В голосе его послышалась лёгкая хрипотца, он откашлялся и помедлил. Что это было: знак волнения, желание перевести дух, заострить мысль?

— Признаться, я желал большего, — заговорил он снова, — желал существенных уступок в пользу крестьянства, больших, нежели допускали господа из Главного комитета по крестьянскому делу. Они пугали меня недовольством дворянства...

Он снова замолчал и сглотнул слюну.

— И я испугался, — закончил он с лёгким смешком. — Верно говорят: всякому овощу своё время. Лиха беда — начало. Я сделал главный шаг, быть может, ему, — и он кивнул в сторону наследника, — доведётся пойти дальше, сделать больше.

Сказав это, он наклонился над бумагами. Крупные пальцы, сжимавшие золотое перо, поражали белизной. Он хотел было поставить подпись стоя, учитывая сугубую торжественность момента. Но государь был слишком высок.