Валентин Азерников - Долгорукова

— А всё-таки, что с царём? — встрепенулся Морозов.

— Вы непременно хотите принести его в жертву? — поинтересовался Осип Аптекман.

— Да, он должен пасть — я говорил и продолжаю настаивать на этом, — упрямо твердил Морозов.

Снова разгорелся горячечный спор — до крика.

— Тише, тише, — усовещивала их Вера Фигнер. — В лесу могут оказаться не только птицы небесные, но и уши земные.

Плеханов наконец сдался.

— Мы против, но пусть будет по-вашему. — И вдруг взъярился: — Нет-нет-нет! Это гибель для организации. Кто хочет погибели сознательно, пусть выскажется.

Морозовские сторонники встрепенулись — особенно Квятковский, Желябов и Ошанинов и непременно Баранников... Неожиданно к ним примкнула Перовская, находившаяся дотоле в стане деревенщиков. Разумеется не обошлось без магнетизма Желябова.

Попов сказал:

— Ладно, мы поможем вам деньгами, а по нужде и людьми. Так и быть.

— Нет, вы послушайте, что пишет Морозов — это твоё сочинение, Николай, — продолжал негодовать Плеханов, — в «Листке Земли и воли»: «Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем». Можно ли с этим согласиться, не кощунственно ли это?

— Твоё дело: не хочешь — не соглашайся, — Морозов улыбался, и эта его улыбка взъярила Плеханова:

— Я не намерен поддерживать самоубийственные взгляды и самоубийственные действия. Я призываю трезвомыслящих покинуть этот съезд и первым сделаю это.

Он пружинисто вскочил и широкими шагами направился по тропе, ведущей в сторону парка.

— Жорж, погоди, не уходи, мы найдём компромисс, — Вера Фигнер быстро встала и пошла за ним. — Остановись же!

Но Плеханов продолжал удаляться.

— Жорж, но это не раскол, — взывала она на ходу.

— Оставь его, Вера, — позвал Михайлов. — Оставь, он скоро остынет.

— Нет, он не остынет. Даже в жару полемики он остаётся трезв, — сказал Аптекман. — Плеханов — это талант, помяните моё слово. Он станет крупным теоретиком демократического движения.

— Да, он ещё молод, — поддержал его Попов. — Но у него светлая голова и верный взгляд на наше дело. Я прошу наиболее горячих остыть, пока не поздно. Мы знаем, к чему привёл террор: власть не запугана, она ожесточилась.

Да, власть была ожесточена. Виселицы воздвигались одна за другой, они стали привычными вкраплениями городского пейзажа. Ловили и правых и виновных. Петропавловская крепость обратилась в общежитие подозреваемых в злоумышлении, только лишь в злоумышлении. В Якутскую область ссылали за обнаруженную при обыске книгу, в которой излагались либеральные взгляды. Жандармерия и полиция усердствовали, особенно в университетских городах. Но это не могло образумить ни преследователей, ни преследуемых. Только за год с небольшим после объявления чрезвычайного положения было повешено шестнадцать человек и выслано пятьсот семьдесят пять. Россия дотоле не знала преследований инакомыслия такого масштаба.

Александр с каким-то странным равнодушием выслушивал ежедневные доклады своих карателей. Поначалу он решительно смягчал приговоры.

— Не могу, не хочу оставить по себе память жестокого царя, — говорил он Валуеву.

Пётр Александрович был снова в милости. Государь вполне оценил его здравомыслие. А потому назначил его председателем Особого совещания, как говорилось в указе, «для изыскания мер к лучшей охране спокойствия и безопасности в империи». Как ни странно, более всего Валуев вырос в глазах Александра после язвительной герценовской характеристики: «Говорят, что Валуев надоел и хотят его отнять от министерства. Помилуйте, да какого же им ещё надобно министра? «Московские ведомости» отстоял, «Народную летопись» запретил и делает всё возможное, чтобы сохранить последние памятники крепостного права». Гибок, умён, покойная тётушка при всём том его ценила, был хорошим министром государственных имуществ, хотя пост этот мало что значил. Герцен, разумеется, был талант, но талант односторонний, весьма пристрастный. Однобокость же ведёт к несправедливости, Александр по-своему почитал покойного Александра Ивановича, отдавал ему должное, читал его с интересом, особенно в первые годы своего правления. Ум критиканский, ехидный, глаз острый, однако же видит только то, что хочет, и всегда пристрастно. А потому часто бывал несправедлив в оценках людей и поступков, всё видел со своей колокольни. А она была весьма отдалена от России.

— Государь, я с вами совершенно согласен: жестокость неизменно родит жестокость. Но посудите сами, каково поступать с теми, кто упрямо покушается на общественный порядок? Кто стреляет из-за угла? Спускать этим людям, либеральничать с ними? Ведь они же не унимаются, и даже казни их не могут остановить.

— Иногда я склонен думать, что они безумны, — сказал Александр. — Что это малая кучка людей, отбившаяся от общества, а потому одичавшая и потерявшая разум, подобно тому, как дичает отбившаяся от стада домашняя скотина. Уверен, что врачи-психиатры вынесут им один и тот же диагноз: маниакальный психоз.

— Или даже скорей всего — мания грандиоза. Они уверены, что могут свергнуть власть, — поддержал его Валуев. — Напитавшись утопическими учениями, они потеряли чувство реальности. Они чужие в этом мире, Государь. И может быть, им нельзя давать потачки.

— Всегда хотел и продолжаю хотеть добра моему народу, — грустно произнёс Александр. — Отчего же эти люди не могут понять, что нельзя одним махом улучшить жизнь...

— Вот именно потому, что они потеряли чувство реальности и стали чужими в этом мире. Социалисты суть утописты. Они не могут да и не хотят понять, что их теории в нынешних обстоятельствах беспочвенны и народ их отторгает.

— Как же быть, скажи?

— Придётся, как это ни прискорбно, продолжать нашу нынешнюю политику: не давать спуску тем, кто посягает на общественное спокойствие.

— Но как сделать, чтобы мой голос, моё желание умиротворения, был услышан во всех частях империи? Напечатать обращение в газетах?

— Увы, Государь. Газеты читает образованная часть общества, изволите ли видеть, его малая часть. У неё свои суждения и, насколько мне известно, вполне благонамеренные. А миллионы слышат ваш голос сердцем. Уверен, они не поддадутся на пропаганду нигилистов.

— Да, но я хотел бы, чтобы эти нигилисты знали, что я хочу добра и умиротворения.

— Даже ежели они и будут знать это, всё едино не переменятся, — уверенно сказал Валуев. — Это больные, они неизлечимы, болезнь злокачественна. Во всех государствах есть таковые паршивые овцы, которые всё стадо портят. Их принято отправлять на скотобойню.

— Выходит, и мы вынуждены поступать так же? — засомневался Александр. — На скотобойню, говоришь?

— К величайшему сожалению, государь. Народ мудр, он знал, как следует обходиться с паршивой овцой.