Валентин Азерников - Долгорукова

Произнеся эту тираду за столом, Константин Николаевич, державший тремя пальцами хрустальную ножку бокала, вознёс его ввысь и провозгласил:

— Этот тост — за согласие меж всеми, за гармонические отношения, которых так жаждет Россия.

— Я с вами совершенно согласен и готов повторить ваш тост слово в слово, — Салтыков поднял свой бокал, и нежный звон при этом был как бы Исполнен особого значения. — А какого года это Клико, позвольте узнать? — неожиданно спросил он.

— Пятьдесят пятого, — ответил хозяин. — Оно разлито в год воцарения брата.

— Но и в год сошествия в мир теней вашего батюшки. И в этом тоже есть своя символика: двадцать пять лет царствования нашего августейшего монарха и двадцать пять лет освобождения от жестокой власти вашего отца...

— Да будет ему земля пухом, да почиет он мире после всего им содеянного. Аут бене, аут нихиль! — торопливо произнёс Константин Николаевич и в три глотка осушил свой бокал.

— Государю досталось тяжкое наследство и этот груз ещё долго будет тяготеть над ним, — сказал Салтыков. — Этот груз виною тому, что творится ныне на просторах отечества. Но одним махом, как того желают господа социалисты, его не скинуть. Надобны долгие труды и усилия всего общества. Этого противникам власти не понять, как бы они не старались. Кровь будет литься с обеих сторон.

— Но это же бессмысленное кровопролитие.

— В том-то и дело. И я готов подтвердить это под присягой, — усмехнулся сатирик. — Этот спор, это противостояние бесплодно. Как заключил великий Гейне свой «Диспут» устами его героини доньи Бланки: «И раввин и капуцин одинаково воняют!»

Константин Николаевич рассмеялся, рассмеялся и его гость. На мгновение за столом воцарилась тишина. Лакеи почти бесшумно сновали туда и сюда, внося и вынося блюда.

— У меня отличные повара, — похвастал хозяин. — Каков стол!

— Таков, как я понимаю, будет и стул, — усмешливо отозвался Салтыков.

— Ха-ха! Эту шутку я непременно распространю, — развеселился Константин Николаевич. — С вашего позволения, разумеется.

— Дозволяю, — великодушно согласился Салтыков. — Зовите меня, пожалуй, почаще: я согласен и на стол и на стул. Борода, однако, разрослась, и я стал в ней путаться. Она мешает мне в полной мере вкушать и наслаждаться.

— Так обстригите её, — простодушно посоветовал великий князь.

— Э, нет, Ваше высочество. Опасаюсь нанести урон моим биографам. Они не мыслят меня без бороды.

Константин Николаевич любил юмор и шутку, и сам шутил. Он долго смеялся, а отсмеявшись, спросил:

— Вы, Михаил Евграфович, надеюсь, знакомы с сочинениями так называемого Козьмы Пруткова?

— Ещё бы. Он дебютировал в «Современнике» и там же окончил своё земное поприще. Мы даже ухитрились напечатать его «Проект: о введении единомыслия в России»...

— Над чем усиленно старался наш покойный батюшка, царствие ему небесное, — подхватил хозяин.

— Прекрасно сказано, Ваше высочество, это делает вам честь, — оживился Салтыков. — Именно сей проект есть намёк на замыслы прежнего царствования. Сказать по правде, он вдохновил меня на другие, так сказать, проекты: «О расстрелянии и благих оного последствиях», чему, похоже, весьма привержена нынешняя власть, или «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств», «Об уничтожении разнузданности», «О переформировании де сиянс академии» и других. Но цензура бдила. И вот комедию «Министр плодородия» не пропустила, усмотрев в ней намёк на известного вам и почитаемого Петра Александровича Валуева. Говорили, что он сам уловил сей намёк и изволил сердиться. Истинный автор комедии Владимир Михайлович Жемчужников сетовал на редакцию, что она затеряла оригинал после усилий по смягчению его остроты.

— Стало быть, вы означенного Козьму Пруткова одобряете?

— Естественно. Он ведь на ваших устах наверняка вызывает улыбку, а с нею и разные мысли и даже аналогии, порою несоответственные вашему столь высокому титулу и положению.

— Да-да, именно так! — обрадовался Константин Николаевич.

— Сколько я знаю, один из законных отцов директора Пробирной палатки, уже упомянутый мною Владимир Михайлович, младший из четырёх братьев Жемчужниковых, готовил «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова», впрочем, без особой надежды увидеть его напечатанным...

— Я похлопочу, пусть готовит, передайте ему, — торопливо вставил великий князь. — Они очень забавны, эти сочинения, очень. Я кое-что имею в списках.

— Ах, Ваше высочество, многого вы не увидите. Особливо, к примеру, глубокомысленных «Военных афоризмов» — цензура ни за что не пропустит. Можно ли?

или:

А вот ещё:

Нет-нет, не пропустят. Почтут насмешкою над армией, а то и, Боже упаси, издевательством.

— Но ведь это не смешно. А потом и справедливо, — с трудом выдавил из себя Константин Николаевич, продолжая трястись от смеха.

— Смешно-то смешно, а и хлёстко. Вот этой-то хлёсткости и разоблачительства под маскою невинного веселья и опасаются наши цензоры. Ведомо вам, что кое-кто слетел с должности из-за отсутствия должной бдительности. Хотя Козьма и не раз повторяет в своих афоризмах, обращённых не только к цензорам: «Бди!»

— Я постараюсь, — сказал великий князь, всё ещё смеясь. — Передайте Жемчужниковым, чтобы они готовили книгу к печати. — Она должна непременно попасть к читающей публике. Уверен: она будет иметь успех. Я постараюсь сладить и с цензурой, хоть это и весьма трудно даже мне, будучи на посту председателя Государственного совета. Цензура у нас, как вам наверняка прекрасно известно, это особый заповедник, неподвластный даже самому председателю комитета по делам печати.

— Ох, очень даже хорошо известно. Она то и дело наносит мне смертельные удары. Я падаю, потираю ушибленные места, но не сдаюсь и снова иду на приступ. И снова бываю сражён. Совершенно непонятно, как я ещё жив. Нравственные же увечья тягостней, нежели физические.

— Да, это так, почтеннейший Михаил Евграфович. Полагаю даже, что нравственные увечья прежде времени свели Николая Алексеевича Некрасова в могилу.

— Да, многим из литераторов они укоротили век. Это характернейшая особенность России. Писатель, как известно, человек с обострённой совестью, ежели это писатель от Бога, а не благонамеренный бюргер, пописывающий дабы ублажить своё сытое тщеславие. Николая Алексеевича давили и принижали со всех сторон, не давая вести «Современник», его единственное и любимое дитя. А он был болезненно чувствителен и нервен. Засим позвольте мне откланяться, Ваше высочество. Неровен час, явится ваш коронованный брат, мне бы не хотелось мешать и мешаться. А по поводу наших с вами рассуждений, как достичь замирения меж социалистами и властью, хочу напомнить вам Крылова: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука». Вот и выходит только мука, и ничего иного, кроме муки, я, уж извините, не предвижу.