Олег Фурсин - Барнаша

— Тебе придётся это сделать. При нашем участии, конечно. Я знаю Тиберия не первый год. Всё клонится к тому, что он созреет как тиран и убийца. Ты говоришь, это игра с судьбой. Но это она играет мной, а я — лишь кость в руке игрока.

Они помолчали. Но Сеян теперь уже не мог остановиться, он должен был высказать всё.

— Я родом из Этрурии, откуда в мир пришло немало прекрасного. Но я больше знаю Рим, великий Рим, нежели ты — плоть от плоти, кровь от крови Рима. Потребность властвовать и умение подчиняться — вот главные составляющие величия Рима. И вот что они дали нам: понятия о природном достоинстве человека, о свободном республиканском государстве, сенат… А ещё — Цезаря, Августа Октавиана, Тиберия, с их неограниченной властью! Народ, ненавидящий тирана, но рукоплещущий ему в порыве самой низкой лести. Тиран, смотрящий на низости с заслуженным презрением и отвечающий народу искренней ненавистью. Ты сделаешь всё по-другому, Нерон!

Тот молчал, подавленный страстным порывом обычно спокойного, невозмутимого Сеяна. Тот уже давно соскочил с солиума, и ходил от угла к углу, размышляя вслух.

— Общество требует сдерживающей руки выборного главы. Это относится и к государству, и так же справедливо в отношении религии. Божества тысячи рек и тысяч озер, это нелепо, поверь. Мы давно догадываемся, что это лишь поэтические сказки. Но и это нынешнее поветрие — неверие — мне не нравится. Это — зараза, что передается от патриция к плебею, от господина — рабу. Толпа, уже не верящая своим богам, да ещё богам, завезённым из всех покорённых стран, страшна. Ненавидящая императора, питающая отвращение к его успешным преступлениям. Мы дадим ей хорошего императора. Умного, образованного и одобряемого Божеством. Оно, Божество, будет наделено всеми совершенствами Всемогущего Владыки и Любящего Отца.

На вилле Элия Сеяна, на берегу Сабатинского озера, плелись нити заговора, тянулись в сторону маленькой провинции под названием Иудея. К человеку по имени Иисус, который в одиночку пытался спасти человечество. Пусть даже ценой собственной жизни.

Нужен ли был Твой свет народу? Возможно. Когда Ты творил чудеса, чтобы накормить голодную толпу, или излечивал от того, что неизлечимо. Но и тогда находились недовольные. В этом нет ничего удивительного. Ты был воплощением чистоты, они — порочны. Ты был безгрешен, они чудовищно грешны. Твоя искренность подчеркивала их фальшь и лицемерие. Ты был честен, они насквозь лживы. Им не нужен был такой свет. Ни в какие времена Истина не пользуется любовью. Басни, ведущие к самовозвышению, — вот те всегда в цене. В Твои времена это были басни об избранности одного-единственного народа, сила и слава которого подчинит остальные народы, и Израиль станет властвовать надо всей землей. Ты сказал им, детям Авраама, что они — рабы, узники, живущие во тьме. Ты сказал им, что Твоё служение в корне расходится с их ожиданиями. Ты уязвил их гордость, и разбудил в них страх. И Твой народ, Твой город, Твои мать, сёстры, братья — они отвергли Тебя, и объявили сумасшедшим, и искали убить Тебя. И не было в мире никого, кто был бы так одинок, и так мало понят. Не бывает пророков в родном отечестве, нет, не бывает…

Слово «синагога» означает соединение или собрание. Соединяться в определённое время каждого субботнего дня вместе для совершения богослужения, везде, где находится не менее десяти иудеев мужского пола, имеющих больше тридцати лет — обязательный закон. В Галилее слишком много язычников, об этом говорит само название области. Галил-ха-Гоим — «область иноверцев». Именно здесь, в Галилее, где столько равнодушных к Богу людей, субботнее посещение бет-ха-кнессет для верующих иудеев особенно свято. Конечно, назаретский Дом собрания — лишь небольшое строение из грубых камней, это не пышные синагоги Капернаума, Хоразина или Александрии. Голые стены с незатейливым орнаментом, возвышение со свитком Торы, рядом с ним — амвон для чтеца и кресло старейшины. Светильники и лампады освещают зал. Здесь не приносят жертв, нет священников и левитов. Нет нужды, это место молитвы и наставления в Слове Божьем, и этого достаточно, чтобы испытывать уважение к Дому. Здесь исповедуют любовь, которая не может молчать.

Когда в субботний день он вошёл в синагогу и присоединился к молящимся, взоры всех присутствующих устремились к нему. Интерес и ожидания достигли высшей степени. Здесь были люди, которых он знал с самого детства. Они же знали его. И в этом обстоятельстве было то, что должно было их развести по разные стороны отныне и навсегда. Несмотря на всё, что соединяло. Ибо они говорили себе, слыша о явленных им чудесах: «Не плотников ли это сын?» Слова эти убивали любую надежду. Тот, кто вместе с их детьми бегал когда-то по пыльным улицам города, шалил, учился, возрастал — мог ли он быть другим, отличным ото всех? Он был для них частью этого крохотного замкнутого мирка, где по вечерам женщины судачили, стирая бельё, а мужчины вели одни и те же разговоры о погоде и урожае. Он любил свой город, как любят детство, когда оно — счастливое. Он никогда не проявлял здесь своего превосходства. Но иногда Назарет был им ненавидим. Ибо он был лишь человеком, и одиночество его здесь возрастало вместе с ним, с каждой минутой, с каждым мгновением по мере того, как он становился старше. Он осознавал себя, как нечто отличное от всего, что его окружало. Но в отместку и окружающее, признав его другим, начинало отторгать Его от себя. Было больно. И с печалью признавался он себе: «Враги человеку домашние его»…

И всё же в эти мгновения в синагоге не было в нём ни ненависти, ни равнодушия. Он так любил общее моление, обращённое к Творцу! Он любил и знал наизусть все синагогальные молитвы, и каждое слово было им прочувствовано, понято. В волнении вторил он вполголоса Шемоне-эсре, литании, она пленяла душу и приводила в восторг.

Когда Иисусу исполнилось тринадцать, он был объявлен бар-мицва, «сыном заповеди», несущим ответственность за свои поступки членом Церкви. Теперь он мог приносить обеты Богу и читать Тору на молитвенных собраниях. Вот тогда он впервые читал в этом памятном прямоугольном здании с украшенным колоннами притвором. Он и тогда не смотрел на ту половину, где за решёткой, отделявшей их от мужчин, сидели на скамьях женщины, закутанные в покрывала. Слишком живо интересовало его здесь всё незнакомое тогда — и тева, ящик из крашеного дерева со свитком Торы, и бима, сиденье для чтеца, и устройство киблеха — святилища, выдающаяся часть которого указывала направление на Иерусалим… Он тогда волновался, и радовался предстоящему ему испытанию. Сколько воды утекло с тех пор, сколько раз он исполнял почетную обязанность чтеца — мафтира… Он знал множество синагог страны, но давно уже не волновался так, как в этой. Сегодня он чувствовал мать всем сердцем, хотя не видел её по-прежнему, не смотрел на женскую половину. Он знал, что сегодня, как и тогда, он будет читать. Взгляды батланим, мужей досуга, иначе говоря, главных членов прихода, сказали ему об этом. Суровый рош-га-кенессет, глава синагоги, не оставит без внимания того, кто был членом его общины, а теперь хочет быть их Учителем и Наставником, не имея на это права… Но сегодня Иисус будет говорить с матерью, а не с ними. Он должен сказать ей, что ждёт его. Она должна понять. Она услышит его, и поймет, чья она мать. Если даже весь Назарет не поверит ему, не важно, достаточно её одной, той, что дала ему жизнь. Той, что из всех членов прихода одна внимала ему с тем же, если не большим, волнением. Это был её день, как и тогда, в его тринадцать лет, и они отметят его, как и тогда, семейным праздником. Мать поймёт, она не может не поверить сыну…