Олег Фурсин - Калигула

Дочь своей матери, бабушка Антония, какой она должна была стать, выйдя из дома, в котором почитали мать, Октавию, как лучшую из женщин? А потом бабушка Антония вышла замуж за человека, бывшего в жизни своей тоже непоколебимо прямым. Говорят, в случае прихода к власти Друз Старший, дед Калигулы, не только мечтал, но и обещал вслух вернуть стране республиканские порядки. Брат его Тиберий ничего такого не обещал, и тем более ничего не дал…

Лишь единожды бабушка свернула с прямой дороги. Во славу Рима, во имя Рима. Но и собственной своей семьи. Кто-то называл ее поступок героическим, славным. Кто-то — предательством. Что-то пробежало тогда между бабушкой и сыном ее, Клавдием, нечто такое, что сделало их врагами. Дядя Клавдий, впрочем, всегда был изгоем в семье. Нет, прабабка Ливия, кажется, что-то такое испытывала к нему, сродни любви. У стареющих женщин свои причуды. Любит же Калигулу Антония, дрожит над внуком.

Гибель Луция Элия Сеяна — заслуга бабушки Антонии. Это она раскрыла заговор против императора Тиберия. Заговор, в котором до сих пор сомневается Рим. Когда бабушка, сломя голову, помчалась к этой женщине, бывшей жене соконсула, с которой в иные времена не сказала бы и полслова… А потом на Капри, к Тиберию, с самыми свежими новостями, что руководило ею?

О Риме ли она сожалела, за отчий ли край она сражалась?

Приди к власти Сеян, что ожидало бы их семейство?

Одно ли это понятие — Рим и Юлии? Или все же разнятся они, слуги Рима, пусть в положении господ, и сама страна, в которой они властвуют? Бабушка их не разделяет, а Калигула в ее глазах — и вовсе венец всего. Приди к власти Сеян, семейству Юлиев пришел бы конец. Во всяком случае, семье Германика. Ненависть правителя к несносной, слишком гордой Агриппине, к сыновьям ее, наделенным орлиной силой, той самой, что венчает Рим, была очевидна. Но не к Германику, говорят, отец не был врагом Сеяну, и даже Сеян испытывал уважение к герою! Впрочем, отца можно было не любить, трудно было не уважать, даже Тиберию. А Сеян, был ли он заговорщиком? Нет ответа на вопрос, и неоткуда его взять. А бабушка была, несомненно, права. Да, Сеян погиб, погибла его жена-предательница, ни в чем неповинные дети. И что? Уж не Калигуле оплакивать чужие семьи, своя есть, не менее нескладная.

Вот бабушка и срезала угол, да как резко!

Не ей поучать Калигулу, не ей! Все, что было правдой, все, что было ложью, вывалила бабушка на колени Тиберию. И немало на совести ее жертв. Оболгала она кого-то или нет — только ей знать, и только она сама знает, что было предательством, что геройством!

А углы большинство срезает, и на этом держится мир!

И вот, Калигула стоит перед бабушкой, и она держит на плече внука свою старую, в сети морщин руку. И, хоть он знает, что она не всегда шла прямыми путями, но ему все же стыдно. Ее пути все же были прямее. Она из тех, из другого поколения людей, она несгибаема. Рука дрожит, но в глазах ни слезинки, и спина прямая, как всегда.

— Наследство Тиберия — в первую очередь его внук. Тяжкое наследство. Ты скажешь Сенату, что будешь ему отцом. Это трудно. Я тебя к этому не призываю. Я не люблю Тиберия Гемелла, пусть он сын моей дочери, а может, именно поэтому. Хочу одного: чтоб ты был спокоен по отношению к мальчику. Ни любви, ни ненависти. Не поднимай на него руку. Если будешь правителем достойным, о нем, о Тиберии Гимелле, забудут. Сам Тиберий долго был не у дел при Августе, сослан на далекий остров, почти добровольно, ты понимаешь меня, не правда ли?

— Да, бабушка. Хорошо, бабушка.

— Завещание Ливии должно быть исполнено. Тиберий был скуповат, и, хотя обязан матери всем на свете, не любил ее. Верно, тяготил его долг перед нею, не принимал он долга, вот и не любил. Он оставил ее деньги в казне. Это неверно. Когда-то Август, не будучи еще Августом, выплатил Цезаревы деньги, пусть из своего кармана. Этим он немало выиграл, а вот Антоний, отец мой, проиграл. Впрочем, он все проигрывал, и проиграл, наконец!

Бабушка вздохнула, и поджала губы. Она всегда поджимала губы, когда вспоминала об отце. Выражение лица ее было весьма… неодобрительным. Осуждающим.

А Калигула лишь улыбнулся в ответ. Бабушка, она могла говорить и изображать что угодно. Но только не верил он в то, что она не одобряет отца абсолютно во всем, и отрицает его наследство. Свое родство с ним. Выражать недовольство, да, сколько угодно…

— Освободи заточенных. Верни изгнанных…

— Да, бабушка. Конечно, бабушка.

Он обещал быть верным Риму и советоваться с сенатом. Они обсудили вопросы жалования легионов и выплату им задолженностей…

Но, вот, наконец, наставница утомилась сама, и вконец утомила внука.

Она повернулась к двери, что была за ее спиной, и которую закрывала до сих пор собой.

— Roma recipit vos! [207] Рим приветствует тебя (лат.). — сказала бабушка.

И распахнулась дверь…

Море сегодня неспокойно… ох, и неспокойно сегодня море. Императорская пентера [208] Пентера или квинквирема (лат. quinquiremis, от quinque — пять и remus — весло) — боевое гребное судно с пятью рядами вёсел, расположенных один над другим или в шахматном порядке. Водоизмещение свыше 200 т, длина 45 м, ширина 6 м, осадка 2,5 м, экипаж около 300 чел. Гребцы верхних ярусов размещались в закрытом кринолине — парадосе, а нижних — друг над другом в корпусе корабля. Для согласования гребли применялись канатное соединение вёсел одного ряда и упоры, ограничивающие величину гребка. Часто оснащались абордажным вороном. взлетает на волнах, задирая вверх нос. Того и гляди, рухнет вниз окончательно с какого-нибудь из грозных валов, на которые она словно игрушка, взмывает — и падает. Рухнет, и будет потоплена следующим валом, разбита на щепки, уничтожена. Дух захватывает у любого смотрящего. Марк Юний Силан не исключение.

Бледный, растерянный, почти зеленый от ужаса сенатор стоит в порту, не сводя глаз с пентеры. Якорь еще держит судно на плаву, а вырвет его, вытащит, и, почитай, конец. Человек двести, а то и двести пятьдесят гребцов, новоявленный император и его сопровождение: сенаторы, числом десять, пойдут ко дну, захлебнувшись соленой водой. И все это потому, что некоему безумцу показалось необходимым водворить в фамильную усыпальницу, пожалуй, самую известную в империи, старые, выбеленные временем, кости. Груду костей своих близких и горстку пепла в придачу.

Только Тиберия похоронили. Оплачут еще и этих, вышедших в море в непогоду. А не удостоятся они даже похорон. Начнут приходить лемурами в дома, жалуясь на судьбу, на неприкаянность свою.

Какой ужас, стать добычей рыб и всякой другой живности морской. Плавать распухшим, раздутым, с выеденными глазами, источая запах смерти и разложения…