Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

А боярин напирал, давил. Не ведал, что, злым путем идучи, не создашь доброго и что не Господь, а дьявол говорит ныне его устами… Не ведал и Пимен. Похоть власти самая неистовая в человечестве, и чтобы отринуть ее от себя, как это совершил Сергий, воистину надобно быть святым. И такой вот муж, уже почти приуготовленный к преступлению, тоже ехал вместе с Митяем!

Третьим в посольстве был архимандрит Коломенский, Мартин, о коем и поднесь ничего сказать не можем, кроме того, что по месту своему должен был споспешествовать Митяю, ну а на деле? Не было ли и тут зависти к бывшему коломенскому попу, обскакавшему всех коломинчан? Почему не я?! Первый всегдашний вопрос, с которого начинаются зависть и преступление.

Печатник Дорофей, Сергей Озаков, Степан Высокий, Антоний Копье, Григорий, дьякон Чудовский (наверняка сторонник покойного Алексия), игумен Макарий с Мусолина, спасский дьякон Григорий — уж этот-то Митяев был человек! Или тоже нет? Ведь и в иноках Спасского монастыря должно было расти тайное недовольство стремительным, без году неделя, возвышением властного временщика! Далее: московский протопоп Александр, протодьякон Давыд, по прозвищу Даша… А эти как отнеслись к Митяю, или тоже только с наружным подобострастием?

Старейшинство приказано было послу Юрию Васильевичу Кочевину-Олешинскому. Двойная фамилия не знак ли некоего выезда из Литвы, при котором род западнорусских выходцев скрестился с родом старомосковским, родом того самого боярина Кочевы, при Калите громившего Ростов Великий? И не в этом ли роду позднее явились Поливановы, один из которых стал видным опричником Ивана Грозного? А коли так, то мог ли родовитый москвич особенно сочувствовать коломенскому выскочке? И это запомним!

Далее названы пятеро митрополичьих бояр: Федор Шелохов, боярин и сподвижник покойного Алексия; Иван Артемьич Коробьин и Андрей, брат его, — оба дети того самого Артемия Коробьина, который когда-то возил в Царьград на поставление самого Алексия, то есть решительные враги Митяя; Невер Бармин, Степан Ильин Кловыня — по-видимому, и эти двое — бояре Алексия. То есть в боярах, посланных в Царьград, сочувствия к Митяю не было и быть не могло. Слуги и холопы названных, естественно, разделяли мнения своих господ — век был четырнадцатый! Так, поди, и прав был Киприан, замечая впоследствии, что Митяю не сочувствовал никто, кроме великого князя, а князя-то и не было с ними в этом пути! Висела над Митяем, готовая вот-вот рухнуть как дамоклов меч его судьба.

А прочее — хоть не досказывай.

Конечно, генуэзцы постарались вовсю. Невзирая на розмирье с Дмитрием, Мамай принял, обласкал, снабдил ярлыком и пропустил беспрепятственно через свои земли московского ставленника. Чудо? Или же фряжское серебро, в прибавку к тому, что и Мамаю шепнули, яко потеря литовских епископий ослабит-де московского великого князя? Да и не забудем о готовящемся союзе Мамая с Ягайлой, союзе, строго говоря, с католическою Литвою, с той Литвою, которой она стала вскоре, начиная со злосчастной Кревской унии… А готовил ось-то все загодя, шло к тому, пото и Киприан устремил на Москву.

Ну и спросим: а как рядовые русичи из посольства должны были воспринять там, в Орде, куда слухи о войне в Константинополе уже докатились, наверное, как могли воспринять почет, оказываемый Митяю фрягами, и благостыню Мамаеву? Это после сражения на Воже! После погрома Рязани и двукратного погрома Нижнего! После ссор, споров, угроз и всяческой взаимной хулы! Кого там обещал или не обещал Митяй поминать в молитвах, получая ярлык, подписанный Тюляком (из Мамаевых рук получая! Словно бы уже и стал митрополитом всея Руси!), дело десятое. В эту пору, в этом накале страстей, поминанья уже мало что значили! А вот почет, устроенный Митяю в Орде, и, забегая вперед, поимка Ивана Вельяминова, о чем знали тоже, возлагая, и справедливо, вину в том на того же Михаила-Митяя, — вот это весило на весах судьбы. Весило тяжко, совсем уже перетерев, почти перетерев ниточку дамоклова меча. Иван Вельяминов был взят обманом. А честь в те века еще много значила для русичей! "Рыцарская честь", как сказали бы мы теперь, позабыв о высокой морали собственных предков, о том, что и преступления совершая, и нарушая заповеди Христовы, мучились они совестью, страдали и знали, что именно нарушают заповеди и от совести, от заветов Христовых отступают, а не творят, что велят, "наше-де дело маленькое", как это, увы, сплошь и рядом видим мы теперь. Да что говорить? Еще в прошлом веке, сто тридцать всего-то лет назад, палача искали, найти не могли, преступник, на пожизненное заключение осужденный, и тот отказался… Скажете, а преступление совершилось, однако! С Митяем-то! Да. Совершилось. Но что чувствовали, что думали эти люди, совершая, быть может для себя-то самих, не убийство, но казнь? Хотя и казнь — убийство… Но это уж как посмотреть! Век был труден, и нравы были суровы по необходимости. Кровь лилась не где-то там, в неслышимых и невидимых застенках, а прилюдно, и армия в войнах жила грабежом. И все-таки, и тем паче была мораль! И была вера! И преступник в конце концов не токмо от меча, и от моральной расплаты не уходил. Как не ушел от нее и архимандрит Переяславский Пимен.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Почему Иван Вельяминов накануне решительного розмирья Москвы с Мамаем бежал из Орды? Ехал ли он в Тверь, пробираясь сквозь московские пределы, дабы поднять Михаилу Тверского на новый ратный спор с Москвой? А почему бы и нет? Чем не роскошное разрешение конфликта: дипломата-изменника хватают и предают заслуженной казни, расстраивается новый союз Орды с Тверью, князь Дмитрий обеспечивает себе спокойный тыл и все силы бросает на разгром Мамая. Красиво! Только неверно. За каким чертом было Ивану Вельяминову рисковать и переть через Серпухов, город Владимира Андреича, двоюродного брата великого князя Дмитрия? Куда проще было взять чуть западнее и обогнуть Московскую волость по владениям Литвы? Да и неужели, коли надобно было связаться с Михаил ой Тверским, те же фряги не нашли бы к тому пути понадежнее и попрямее? И неужели неудача единого человека, да еще за год до похода, могла бы что-то существенно изменить в дипломатии государей? И что это за поимка, при которой потребовалось Ивана в чем-то уверить и в чем-то потом обмануть? "Обольстивше его и преухитривше, изымаша его в Серпухове и приведоша его на Москву".

В том-то и дело, что не нераскаянного преступника и врага ловили, а человека изверившегося и усталого от гнева, понявшего тщету прежних усилий своих. Бежал ли он попросту от Мамая, не вынеся этой своей двойной жизни, надеясь в душе, что должен все же прислушаться ежели не Дмитрий сам, то совет боярский к голосу разума и не дарить Литву католикам, не рукополагать Митяя на престол владычный, а его, Ивана, помиловать или хотя оставить в живых… С тем, дабы сын не потерпел за измену отца и не лишился родины. А потомки Ивана лишены были-таки родового добра, места и памяти. "От Ивана дети, — сказано в государевом родословце, — опалы для, в своем роду и в счете не стояли". Получив поместья в Тверской земле, его потомки вымерли — "угасли" где-то еще через столетие, так и не воротивши на родину свою.