Станислав Хабаров - Аллея всех храбрецов

– Девушка…

Она встала, и всё вдруг разом встало на свои места. Она была чрезвычайно высока, и он со своим стандартным ростом, пожалуй, ей чем-то вроде муравья. Она порылась в шкафу, сравнила бумагу, а он с замиранием следил.

"Ну, длинноногая, решайся. Ну, вешалка. Поджала губы цвета ежевики, красивые… Нет, хороша, ничего не скажешь… А говорят, в высоких особое, необыкновенная сексуальность. Ну что?…Что-то ей не нравится. Белки скосила. …А хороша. Фигуру лишь на высоких и видно. И всё у неё на месте, где надо оттопыривается пиджак. И эти слухи про сексуальность… Хотя чем чёрт не шутит? Нужно отдать должное… Однако масштаб не тот. Её бы в мир баскетболистов. Здесь для неё – пигмеи. Зато нас много. Мы – подавляющее большинство. У нас худо-бедно всё похожее. Она же методом исключения – уродина".

Вот подошла к модели, подумала, и тут он понял, что с ним покончено.

– Девушка…

– Не морочьте мне голову. Все стойки заняты.

Он встал, обошел вокруг и за крайней стойкой, возле окна увидел Леночку. Она сидела в полуобороте на вращающемся стульчике, словно склоняясь над фортепиано. Вот-вот раздастся первый аккорд. Была она необыкновенно хороша. Красивый джемпер подчеркивал гибкость тела. Его сквозная полоса переходила с рукавов на грудь, и все было связано: голова, рисунок шеи, торс, выпуклости джемпера, изгибы от бедер до колен и легкие туфельки с острыми шипами каблучков.

”Кошечка, – полюбовался Мокашов, – хорошенькая, чистенькая, возможно, и утро начинает по-кошачьи, вылизываясь розовым язычком “.

Планы Леночки рушились, точно песочные замки под дождем. Последние дни она плохо спала. Советовалась с Наташкой.

– Выкинь из головы, не мучайся, – советовала Наташка. – Слишком много думаешь, и любовь у тебя рассудочная, не сердцем…

– Мало ли чистосердечных дур?

Она разглядывала себя в зеркало: поползли чуть приметно уголки губ. Должно быть, станет со временем как её любимая тётка. У той порочная внешность: пушистые волосы и опущенный рот, ноги красивые, когда-то шикарная, но поблекла, пропало всё, уплыло безвозвратно. Подевалось куда-то. Несправедливо.

“Почему так несправедливо, – думала Леночка, – всё достается толстым коровам. Днём она покурила у окна. Спустилась лестничным маршем ниже, к типографии и курила за рулонами бумаги, где курить как раз было строго воспрещено. Нет, не лежит её душа к конструкторской, кабевская периферия. Её тянуло в двадцать пятый, где центром ей её голубчик Мокашов. Она жалела себя, ведь «сапоги» приглашали в отдел, но поезд ушёл. Теперь она кусала локти. Ей всё равно было кем сюда: лаборанткой, испытателем. Пусть всё вокруг урчит и трещит, а ей хоть бы что. Она представляла себя то в белоснежном халате, снимает с приборов показания…Она и в курьеры бы пошла, но с этим как повезёт. Забегаешься…“

Она пожаловалась тётке: “Татьяна, я вляпалась”. Та всплеснула руками: “Да, что ты, милая?” “Совсем не то, что ты думаешь? Влюбилась, втрескалась”. “А в кого? Кто он, – спрашивала тетка, – твой начальник?” “Нет, инженер”. “ Всего-то лишь инженеришка паршивый?” “Нет, он – особенный, не простой. Он, Танюша, инженер моей мечты”.

Отсюда сквозь оконную решетку ей был виден кабевский сад. По нему ходили теперь из-за ремонта тротуара, и как-то даже однажды прошёл Мокашов. Она попыталась окно открыть и, слава богу, этого не сделала, и вдруг увидела, как он вдруг остановился, точно в стойке борзая, и она вытянувшись попыталась увидеть, что видит он. Он смотрел на Воронихину.

Отчего всё так несправедливо? Всё достается толстым коровам? Она многих знала, здесь выросла. Ещё девчонкой, несчастной до того, что постоянно плакала наедине, она завидовала Инге Гусевой, нынешней Воронихиной. Ей доставляло тайное удовольствие пристраиваться ей вслед и, ходя с ней вот так по улицам, ловя предназначенные той взгляды. Однажды, забывшись, она пошла слишком гордо, и кто-то, заметив, высмеял. Ах, сколько было тогда выплакано слёз. Вот и теперь, похоже, она опять идёт за ней следом. Отчего?

Под лежачий камень вода не течёт, и Леночка решила действовать. Она была человеком практическим. Пока после школы её ровесники ловили в столицах сказочных птиц, они с Наташкою поступили в охрану. А что? Сразу на предприятии, где кроме прочего есть и вечерний институт. “Впрочем и местная фирма, – считала она, – для неё – временное, как птице мачта корабля ”. Куда-то тянуло её? Она не знала куда, хотя и была кое в чём уверена.

Где наших нет? Рассеялись по городу, словно одуванчики. В двадцать пятом отделе пристроилась Выха, Выходцева. По кличке – Традесканция Гигантская. Леночка позвонила ей, Выха сказала: заходи. Лаборанты всюду нужны. Пришла, ей тут же смотрины устроили. С запоминанием у неё не плохо получилось: память птичья, десять чисел на память набирала как штык. За стойку модели села уже богиней. Коснулась панели и вздрогнула, дернуло её. Что это было, токи блуждающие или наводки? Но ведь никого не дёргало. Однако ей доброжелательно сказали: "Приходите ещё. Смените только нейлоны-перлоны на коттон”. Теперь она пришла в отечественном, чулки даже в туалете сняла. И вот те на – тоже самое. Что поделаешь, чувствительность повышена, принцесса на горошине.

Она сидела и плакала в стороне, за пультом, там, где только что её опробовали, и в это время появился Мокашов.

– Выха, кончай выпендриваться, – сказала она коломенской версте, – это наш человек. Свой. Помоги. Давай я на машинке отстучу.

– А подпись? – спросила “коломенская верста”.

– И подпись подмахну.

– Чью? – улыбнулась Выходцева.

– Любую, – сказала Леночка сердясь.

Присутствие Леночки разрешило разом множество проблем. Под её воздействием Традесканция Гигантская, которую Леночка звала по-смешному Марго, решилась использовать неразобранную модель, дополнив её для Земли, хотя от этого модель могла расстроиться. Считались два варианта: с ионкой и по Земле. Теперь отличием от реального было отсутствие скорости отслеживания Земли, только она не очень менялась в конце, и её можно было задать смещением.

– Ритуля, золото, – радовалась Леночка, – дай расцелую тебя.

К приходу Воронихина Мокашов хозяином расхаживал вокруг набранной модели.

– Уволю, Маргарет. Где запаздывание…

– Я картинку выдала, – отвечала та, – и считай, раскидывай мозгами.

– Я так неделю буду считать…

– Да, я – отбивалась "модельерша", – только из-за Ленки. А запаздывание, к вашему сведению, лишь на японском осциллографе.

– Вот и давай на японском, раскочегаривай, умница.

– Так на японском бумаги нет.

– Достанем бумагу.

– Фотобумаги, говорю.

Словом, была обычная деловая обстановка. Воронихина удивило, как много успел сделать новичок, и картинка получилась похожая… Правда, циклилось у границы и клапан работал, как пулемёт, но считали с запасом, на худшее, минусы в одну сторону.