Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Яшенька сам больше десяти лет развивал свой ум, сначала в духовном училище, затем — в семинарии. И теперь он в точности повторяет слова и жесты своих наставников, когда-то тыкавших его в темя тем же средним пальцем.

Сумерками ученики готовят уроки. Сидят за партами, как на утренних занятиях. Если ты даже выучил заданное, все равно сиди и таращись в учебник до девяти часов вечера, пока звонок не позовет тебя на ужин. В это время строго-настрого запрещено читать книги. Только учебники! Глаз надзирателя зорко следит за всеми. Лицо Яшеньки делается выспренне довольным, если в классе, как в улье, стоит ровный гул от зубрежки. Он горд от сознания, что готовит таких же людей, каким вышел он сам, сын бедной, сельской просвирни. Тексты священного писания о «бане пакебытия», о том, что «несть власти аще не от бога», доказательства бесчисленных и чудесных свойств бога — вездесущия, всемогущества, вечного его бытия, — «Камо пойду от духа твоего, от лица твоего, камо бегу?», — безвестные купцы и безыменные путешественники, бассейны вод и бочки с керосином из задач, герои человеческой истории, императоры, короли, диктаторы, военачальники, начиная с чудодея Иисуса Навина, криком остановившего солнце, и кончая отечественными Суворовым, чудесно подражавшим петуху, и Скобелевым, матерщинником и самодуром; острова и полуострова, заливы и проливы — Мадагаскар, Ява, Азорские, Берингов, Денежкин, Па-де-Кале, Ворона и Лисица, Лягушка и Вол из басен Крылова, наречия «крайне, втуне, вообще, прежде, вовсе и еще», а также все многочисленные слова на букву «ять», таблица умножения, певческие ноты и ключи, тропари и молитвы, — все это скачет и прыгает в воздухе, как в сказочной чехарде. Тоска и совершеннейшая бессмыслица! Даже Яшенька радуется, что его уже не принуждают учить все это и что он может выбросить навсегда весь этот хлам из своей головы. Ну, конечно, интереснее же читать порнографические романы, которыми он теперь увлекается по ночам.

После ужина молитва. Все расходятся по спальням.

Первый час в спальне надзирателя нет. Это неплохое время. День прошел. Меньше остается томиться в заключении до лета.

В полутемном углу, на полу меж койками, поставив тут же лампу-коптилку, несколько человек «дуются», «режутся» в стариннейшую уральскую игру «Трынку». Карты вспухли от давнего употребления, как от болезни.

Венька и Алеша сидят на койке в кружке ребят и слушают россказни Васьки Блохина. Похожи они сейчас на озябших птах, сбившихся зимою где-нибудь на гумне в тесную стайку. Венька отошел на минуту к окну и прижался к его холодноватому, темному стеклу.

Ему видна большая, голубая ночь и далекие, теперь чужие звезды.

— Тишь, ребята… Гуси, слышь, лопочут. Эх!

От птичьего говора детям еще тоскливее. Хочется разбить лбом окно, как слепому Самсону, разворошить плечами эти стены. Задавить всех учителей. Срыть город с поверхности земли. Сделать людей свободными… Только сейчас казачонок впервые видит и слышит со стороны радостную глубину жизни в природе, чудесную ее простоту и свободную, азартную игру человеческих сил на охоте и рыболовстве…

Васька Блохин, поставив руки фертом, стоит у стены. Поблескивает желтыми, острыми своими глазами, и видно, что он сам нестерпимо радуется тому, что говорит. Рыжая его голова то откроет, то совсем заслонит горящую лампешку на грязной стене. Тень от его волосатой головы скачет по потолку, скатывается по стене на пол. Она похожа на лохматое, ночное животное.

— Просыпаюсь я это вчера посередь ночи, — рассказывает Блохин. — Слышу, в животе у меня такая дрень-брень — ужасти! Не то от постной лапши, не то от длинной всенощной. Дай-ка, думаю, курну, може, и полегчает, как больному от святого причастия. Завернулся я в одеяло и плыву барыней, прямо Соколовской дочкой, будто привидение, по колидору. Ферть-кверть — задом верть!

Васька прошелся меж коек, приподняв худой зад и смешно выкидывая им в стороны.

— А в колидоре — темь, нарочно коли глаз, не выколешь. Лампа привернута. И тихо кругом — на тебе могилка в полнощь. Пробираюсь, знычит, я будто Брынскими лесами. И чего-то мне боязно. А чего, сам не знаю. Дергаю дверь… Гляжу, а в фатере на стене лампешка коптит. Немой черт язык высунул — красный — и желает что-то страшное сказать и, конешно, не может, потому немой. Копоть одна… Но все думается: «А ну, как он заорет!» Но я, знате сами, не очень пужливый. Храбро вдвигаюсь правым плечом, а поджилки во как трясутся. И вдруг, милые мои, там в черной пучине, в дыре то есть, что-то ятно так заворошится, забульбукает… И как оттедова шурганет наверх большой, ей-пра с собаку, черный, страшенный ежище!.. Морда острущая, длиною — во!

Васька раскинул свои руки.

— Глаза сверлом. Думаю: дикобраз, знычит, это!.. Самый настоящий. А он как закурлымурлыкает: «У-у-уррр! У-у-уррр!..» Вот тут маненько мне страшно сделалось и в животе что-то обрушилось вниз и как будто ладаном запахло… Не знаю что делать — не то молиться, не то браниться? Ощупываю себя сзаду и спереду: все, как было до этого — никаких кораблекрушениев: ни потопу, ни обвалу, — и потому достаю из карману свой перочинный нож, зубами его, будто шаблю, раскрываю и говорю себе на ухо: «Бейся до последнего, Василий Георгич, как Александр Суворов». А дикобраз вдруг как метнется шаром под мене. Хочу ножом его пырнуть да сам через него кубарем. Во! коленку до крови!.. Вскакиваю, а его и след простыл. А потом и все померло, будто и ничего не было… Я и про курево забыл. Оздоровел. Этта, братцы, история!..

Ребята с минуту молчат и не шевелятся. Они знают, что Васька врет, но разве в этом дело? Его залихватская уверенность, нахальство, с которым он показал синяк на колене, производят на них ошеломляющее впечатление. Для них мир пока что неисчерпаем, и чего не может приключиться на свете, лишь бы захотеть!.. Васька тоже замер, наслаждаясь тишиной и успехом.

Из угла длинной спальни с полу доносится взволнованно хриповатое, самозабвенное:

— Крою еще пятаком!

— Мирю двугряш!

— Гривенник сверху!

— Чего мурын в мои карты воротишь?

— А чего ему в свои глядеть, коли он их знат?

— Нужны мне твои, как икряной белуге святое причастие.

— Я тебя, голубок вонючий, во как знаю!

— Сдавай, не борозди брюхом по дну…

Венька широко качает головой и говорит завистливо и восхищенно, опуская толстую нижнюю губу и открывая белые, ровные зубы:

— Ну, врать! Вот этта врать!

— Я вру? — раскрыв широко глаза, изумляется Васька: — Глядите, братцы, на этого муравьеда! Я вру?

Искренность Блохина беспредельна. Он чувствует, какое хорошее дело он делает, заражая друзей тоской по необыкновенному, и он счастлив. Он задыхается от радости. Он видит, как вдохновенно загораются глаза у всех ребят. Всем им хочется забраться по той же горячей лазейке, отысканной Васькой, на самую высокую пику фантазии, сказки, небылицы. Каждому из них во что бы то ни стало хочется выдумать такое, что поразило бы всех вконец. И вот Венька, спеша и захлебываясь, начинает вспоминать о том, как он плутал когда-то ночью по степи.