Валериан Правдухин - Яик уходит в море

— Спаси, господи, люди твоя!..

Настоятель полевой походной церкви отец Сергей, сам уральский казак, прыгал позади на коне. От испуга и выпитой водки он ничего не понимал, колотил серебряным, большим крестом лошадь, а левой рукой поднял вместо креста ременную нагайку.

— Казаченьки, остановитесь! Не гневите бога!

Но казаки никого не слышали. С глухим рычанием они лезли на яр, к кибитке багренного атамана. Тогда отец Сергей еще отчаяннее и выше потряс нагайкой и завопил исступленно:

— Вот вам награда в царствии небесном! Остановитесь, братцы!

На святках же, во время багренья, Кирилл Шальнов вернулся из поездки обратно в Уральск.

Он ничего не смог добиться в синоде. Ему не дали разрешения жениться вторично. Там же, у секретаря прокурора синода, толстого, седого епископа, Шальнов снял со своей шеи серебряный крест с распятием, положил его на стол перед духовным чиновником и сказал:

— Отныне я не… священнослужитель! Не мой грех, а ваш!

Швейцар догнал Кирилла уже на крыльце парадного подъезда и сунул ему в руки крест:

— Вы забыли, батюшка.

Впервые в жизни Шальнов решился на такой отчаянный поступок. Он перешел в магометанство и через две недели был уже татарским муллой.

Его появление на улицах Уральска в чалме произвело смятение в умах. Степан Степанович Никольский горько усмехнулся:

— Из огня да в полымя. Из одной ямы в другую… Стоило ли?

Алешу Кирилл сам взял из духовного училища.

Узнав, что Луша приехала на багренье, Шальнов поспешил на Урал. Добрался до реки с попутчиками в тот момент, когда только что загас и стих казачий бунт на Козе. Баграчеи хмуро расползались по ближайшим поселкам на ночлег. Но все же кое-кто из соколинцев успел увидать, как по берегу широко шагает их рыжий поп Кирилл в белой татарской чалме и сером нагольном тулупе казанского покроя. Они слыхали и раньше, что он грозился ради Луши переметнуться в другую веру, в магометане или баптисты, но кто же мог верить этим нелепым слухам?

Кабаев был еще на реке. Увидав Кирилла, глухо сказал:

— Кончина мира!

Шальнов искал Лушу. Но Луша в этот день не выезжала на багренье. Она заболела, видимо, простудившись накануне, и теперь лежала в ближайшей станице у знакомых.

От Урала в станицу Кирилл двинулся пешком. Слишком тревожно и радостно он себя чувствовал, чтобы замечать дорогу. Он сам себе не верил сейчас, что так близок он к настоящему счастью. Он задыхался от этой мысли — и шагал легче обычного. Мороз усиливался. Снег сухо поскрипывал у него под ногами. Синели холодно дали. Кирилл разговаривал сам с собою:

— Неужели правда? Наконец-то я смогу собственными пальцами ощупать рубцы от моих старых ран! Смогу увидеть, как разлетятся от меня мои беды. Кыш, кыш! — улыбнулся он по-детски и как в детстве представил свои несчастия в виде черных воронов, сидевших у него на плечах… Но все-таки и сейчас было еще как-то страшновато. Снежные поля после захода солнца, в сумерках казались темно-фиолетовыми, унылыми. Они приглушали его горячую радость. Тревога не уходила из сердца. Кирилл торопился. Перед самым поселком до него вдруг ясно донеслось странное бормотанье:

— Той, той.

У Кирилла оборвалось сердце. Кто это хочет перехватить его на последнем перепутке к счастью? Он обернулся. В овраге, под снежным нависшим спадом, сгорбившись, сидел посиневший, маленький человечек.

— Той, той.

Это был поп Степан. Одет он и сейчас, как летом, в ту же бобриковую рясу, плоскую шляпу. Только уши у него были теперь завязаны рваной, пунцовой тряпкой. От этого его мелкое лицо стало совсем крошечным.

— Зачем ты здесь… мерзнешь?

На Шальнова глядели жалкие, синеватые, мышиные глаза. Человек явно замерзал и все же еще пытался улыбаться.

— Ты рыжий. Я знаю тебя. Поди сюда… Я большой поп, ты малый. Прими благословение. Я старше. Я выше… Вместе, вместе в море…

Степан был почти уже в забытьи и говорил тихо, ласково и умоляюще.

— Никуда я не пойду с тобой. Вставай ты! — начал сердито Кирилл и в ту же секунду догадался, с кем он разговаривает. С оторопью и любопытством посмотрел на карлика. Тот уже застывал. По его крошечному лицу вдруг разлилось ликующее блаженство. Он улыбался. Глаза его восторженно глядели на первую, голубоватую звезду, появившуюся в холодном небе. Кирилл с неприязнью, досадой осмотрел замерзающего человечка. «Вот не вовремя пришла забота. Тащи его теперь… А стоит ли? Дурачок… Кому он нужен?» И Кирилл, воровски оглянувшись по сторонам, зашагал еще быстрее. Сзади безумно, по-ребячьи засмеялся попик. Шальнов не оглянулся…

Луша находилась в отчаянном состоянии духа. Кроме того, ее сильно знобило. Григорий ни разу не подошел к ней во время багренья. Он предпочитал находиться все время возле начальства. К вечеру слухи о бунте, расправе над казенными баграчеями уже разбежались по поселкам и станицам, и Луша узнала, что Вязниковцева сильно избили и что едва ли он останется в живых.

Шальнов вошел в горницу. У Луши сидел Адиль. Он тотчас же встал и, испуганно покосившись на Кирилла, молча вышел. Поп даже не посмотрел на киргиза.

Он опустился на колени перед больной и стал целовать ее руки.

— Лушенька, родная ты моя. Если бы ты знала, как я боялся все эти последние дни за себя… за тебя! А вдруг, кто из нас… не доживет до этой минуты. Сердце не выдержит. Я боялся переходить дорогу. Боялся железной дороги… Как маленький!

Луша глядела на него, словно не узнавая его, — чужо и недоуменно. Ее, казалось, нисколько не взволновало его неожиданное появление. И правда, сейчас все ей стало безразличным. На что она могла еще надеяться?

Кирилл принялся ей торопливо, заикаясь больше обычного, рассказывать, как ему отказали в синоде, как он там поскандалил и как сделался муллой. И тут только Луша впервые внимательно поглядела на Кирилла.

— Вера разна, бог… один, говорит ваш Асан. Вот взгляни-ка, Луша, как меня… изобразили картинно.

Он показал ей большую, синеватую тетрадь журнала «Нива», где в самом деле были напечатаны его портреты — сначала в одеянии попа с крестом на груди, затем в белой пышной чалме. Луша вдруг засмеялась, и это несколько обидело и укололо Шальнова.

— Ну, чего ты так? Ничего смешного тут нет. На днях мы уедем… с тобой в Казань. Хочешь, захватим с собой и… Веничку?

— Что он тебе, Веничка-то, пешня или чулок? Захватим! — горько усмехнулась Луша, думая совсем не о племяннике, а о себе. — А папанька с маманькой?

Луша приподнялась на локте, закрывая одеялом обнажившееся, покатое свое плечо, и Кирилл с тоской и теплой радостью вспомнил, как он вырвал ее весною из рук озверевших казаков во дворе поселкового правления…

— Я просто обезумел от радости! Наконец-то я… свободен! На мне… никаких оков! Все к черту! Теперь только ты, моя Лучинушка!.. Навсегда с тобой… Без единой тревоги. Кыш, кыш! — тепло засмеялся Кирилл, вспоминая, как дорогой сюда он сгонял с себя свои беды. — Мы будем с тобой теперь, как… Новорожденные младенцы!