Валериан Правдухин - Яик уходит в море

— Тура-тур! Тура-тур! (Стой, стой!)

Вожжи коренника были в руках Алибая. Откинувшись назад, он изо всех сил пытался осадить жеребца, но того несли вперед взбесившиеся пристяжные. Тогда Алибай стал круто приворачивать вправо, чтобы не дать оторвавшейся кобыле повалить тарантас. Лошади неслись уже обратно в степь. Мелькнули лица обоих Алаторцевых, огневая голова попа. Венька на секунду увидал исступленное лицо Мирона, услышал отчаянные вопли Алибая; он не понял, что с ними случилось, но успел горячо обрадоваться, что враги сбились с пути. Гагушины скакали без дороги. Они угодили на закрайку Верблюжьей лощины, в болотистые кочки. Их начало с силой взбрасывать на воздух. Тарантас совсем опал на левый бок и жестяными крыльями пахал землю. Наконец, слетело заднее колесо. Лошади взметнулись на дыбы, и пристяжка упала, окончательно запутавшись ногами в постромках. Коренник с хрипом протащил ее сажен пять и вконец обессиленный встал на месте, дрожа всем телом, в ужасе косясь блестящим, черным глазом на бившуюся на земле кобылу. Левая пристяжная жалась к кореннику, словно насмерть испуганное дитя. Алибай и Павел кинулись распутывать лошадей. Народ бежал и скакал к ним со всех сторон. Тас-Мирон, еще не оправившийся от вчерашних несчастий и побоев, с синяками на лице, в отчаяньи схватился за голову. Он был взбешен и потрясен до последней степени. Он рванул из-за голенища знаменитую свою плетку с свинцовым наконечником и подскочил к Алибаю:

— Ты, собака, коней запрягал?

Алибай смущенно заулыбался. Этот молодой великан испуганно таращил на хозяина свои большие, оливковые глаза и часто-часто моргал длинными, черными ресницами. Лицо его было крупно, кругло и еще юно. Из-под неглубокой шапки с желтой опушкой у него по лбу, щекам катился грязный пот. Сейчас Алибай походил на провинившегося ребенка, молча умолявшего, чтобы его наказали не очень строго. Это соединение детскости, силы и наивного недоумения было в нем естественно и трогательно. Он даже не поднял рук для защиты и не успел закрыть глаза. Мирон широко взмахнул плетью и хлестнул его в левый висок. И тут же в ужасе завопил: так странно, страшно и мгновенно пал на него громадный юноша с открытыми, еще живыми, но неподвижными глазами, весь залитый алой, молодой кровью, так ласково кинул он свои руки Мирону на плечи. Мгновенье они стояли обнявшись — ошалелый Мирон и мертвый Алибай. Потом Гагушин опустился на траву и дико взревел, тупо раскачивая лысую голову. Картуз его валялся рядом. Алибай мягко подогнулся и, как сонный ребенок обнимает свою мать, охватил длинными руками зеленую землю…

В это самое время кончались бега. Первыми прошли мимо телеграфных столбов, пересекая их линию, колесо в колесо, голова в голову оба Алаторцевы — Василист и Никита. Дикий рев толпы приветствовал победителей. Ивей Маркович обнял и три раза поцеловал, подтянувшись на его плечах, смущенного Василиста, Инька-Немец облапил попа Кирилла, накрыв его рыжую голову своей белой и длинной бородою.

Отстав сажен на десять, третьей пронеслась под телеграфной проволокой разрумянившаяся Фомочка-Казачок. Дьякон тряс головою и басил:

— Яко царь Саул в колеснице. Яко ветр ночной пронеслись по полю! Яко ветр!

Он подобрал полы подрясника и, легко, по-мальчишечьи скакнув из тарантаса, закричал своим тонким и зычным голосом:

— Вот и возьми ты нас за рубль за двадцать, язвай нас не убьет! Эге!

Вскоре с гиканьем проскакал Вязов.

А на берегу Верблюжьей лощины лежал повернутый вверх лицом мертвый Алибай. Над большим и длинным его трупом стоял, низко опустив облезлую голову, старый Асан. С задумчивою грустью, без явной горечи и слез, всматривался он в мертвое лицо, еще хранившее на губах застывшую, неподвижную улыбку, а в узких щелях полузакрытых глаз — наивное изумление.

Ночь.

Голубовато-сизый туман медленно поднимается от реки. Черная вода едва заметно поблескивает на перекатах. Несколько дней луна не показывается из-за далекого края земли. Недвижно дремлют темные кусты тальника по берегам. Выше их покоятся черные полосы леса. Тишина.

Темны июльские ночи на Урале. С глубокой лаской и мягкой теплотой обнимают они все живое. Щедро пропитан воздух ароматом отцветших трав и запоздалых по оврагам цветов. Черная река, полосы темно-синего леса, бегущие по ее берегам, и серо-голубые степи, большие теплые ладони великана-мира, — все это сейчас выглядит и впрямь таинственно и чудесно.

У Болдыревских песков, на завороте Урала, там, где начинается осенняя плавня, на версту от первой ее ятови, пылает костер над крутым яром. С реки видны пляшущие ленты огней, лиловый дымок и выше леса — улетающие искры. Рыбаки расположились на крошечной полянке, обставленной кругом деревьями. Это совсем недалеко, в какой-нибудь сотне шагов от Урала.

Венька положил голову на живот Алеше и таращится вверх, на высокую осинку с изогнутым стволом. Занятно видеть, как ее белые снизу листья коробятся от огня и покрываются известковой, пупырчатой изморозью. А там, в вышине, в темных пролетах деревьев повисли свежие, словно жабры живых рыб, янтарные звезды. Они плывут стаями по синей старице неба. Их огнями искрится огромное, черно-бирюзовое море над Бухарской стороною. Весь мир тепло горит и движется. Казачонок не сознает его вечного бега, но в то же время чувствует, как он сам несется куда-то в даль, как кровь струится и бежит вперед, перешептывается с этим большим потоком времени. Венька слышит, как мягко журчат волны Яика под крутым яром, как убегают они в Каспийское море. А там, в водных полях моря, — это Венька знает, — плывут корабли с белыми парусами. Казачонку теперь часто приходит желание раздобыть и себе такой корабль с острокрылыми парусами и плыть, плыть всю жизнь — без конца. Всю жизнь? Венька думал тогда, что у жизни и у моря нет конца и что того и другого ему хватит на вечность. Он проплывет все океаны и все воды вселенной. Легкокрылой птицей поднимется над жизнью, — и все, любовь друга и любовь женщины, утоление ненависти и страсти, победу во всех играх и делах человеческих, невероятные и чудесные приключения, — все это отведает он до дна, выпьет до капли и так навсегда останется на земле, счастливо и мудро за всем наблюдающий. Только так и представлял Венька свою жизнь. Он никак не думал, что так коротка — короче куриного носа! — человеческая жизнь и так смешно и страшно ничтожны и несоизмеримы с мечтами ее возможности.

Людей у костра сейчас трое. Венька с Алешей улеглись у самого огня, под навесом дыма, прячась от злых комаров. А с наветренной стороны сидит, вытянув к костру ноги в опорках, невысокий, плотный мужчина. Венька никак не может без усмешки видеть его, — слишком уж не по-казачьи он одет. Пестрядевая рубаха у него до колен, опоясана синим шерстяным шнуром чуть не у самой груди. Он грузен, тонет в одежде, расплывается в ней, словно тесто. Большая голова его заметно приплюснута с боков, на затылке — острый выступ. Зовут его Гурьян. Он рассказывает, что приехал прямо из Питера, а повидал весь свет. Все надоело ему, он решил отдохнуть, а потому и нанялся к попу в работники. Да, он не любит работать; это видно потому, как он лениво волочит за собою длинные, обезьяньи руки. Пышная серая борода в рыжих от табаку отметинах тянется до ушей ровной опушкой и вместе с выпученными черными глазами делает его похожим на выдуманного иностранца — не то на американского фермера, не то на бандита-моряка. Волосы на голове серые, а у корней ярко-рыжие. Все тело в веснушках и тоже в волосах, особенно костлявые и страшные руки. Алеше кажется, что Гурьян соскочил со страницы какой-то плохой книги, — такой он весь ненатуральный. Сейчас, когда у стана нет никого из взрослых, он держится нахально. Наморщив лоб, он смотрит вокруг брезгливо и презрительно.