Валериан Правдухин - Яик уходит в море

Гурьян затряс кудлатой, как ветла, головою, схватился за щеки руками и замычал в тоске, словно у него мучительно заныли зубы.

— Как любили меня князь Владимир, ах, как любили! Велит он, бывало, корыто такое, ванной называется, доверху вином налить, да не каким-нибудь ерофеичем, а самым дорогим, полсотни бутылка — санпанским. У французов город такой есть, Сан-Панск. Вот там паны выдумали святое вино. Шипит оно, как змея, завсегда, даже в животе не унимается. Чэк от него, на облака возносится. Ангелом себя восчувствует. А в корыто голых баб сажают и нам их мыть приказывают… Самим уж им все давно опротивело, вот они и веселятся, изгиляются над нами. У них греха вообче нет. Он для нас удуман. Хо-хо-хо!

Гурьян пошлепал губами, как от ожога:

— Ва-ва! Бабы ихние — ва-ва! — как мене любили. Желали русской крови подбавить в свою бледную поколению. Ах!.. Дым стоял там по ночам от страстей и жертвоприношениев!

Алеша поднял голову:

— Вот я спрошу папу, может это быть взаправду или не может?

Гурьян вскочил с земли с поразительной быстротой. Прижал обе руки к сердцу. Глаза его маслянисто и жалко заулыбались, голос стал тонким и сладким, почти бабьим:

— Алешенька, да што вы? Вот уж не фасон парле вуа. Я же с вами по всей сердечности. Будто седой пророк, правду-матку выкладываю. За нее ведь могут — фу-уть! — туда, куда Макар теляток не гонял. А к чему меня губить? Бессмысленность. Папашу не замешивайте в это тайное наше дело. Зачем папаше? Как возможно? Я ж больше никому не вверюсь. Тольки вам. Разрешите, я ручку тебе поцалую.

— Что еще за дурость? — озлился мальчик.

— Совсем насупротив. Это образованное воспитание. Ежели чэка умолить желают о чем-либо первостатейном, бесперечь чмокают ручку. Уж мне-то верьте!

Гурьян потянулся к руке Алеши. Правую ногу с вывернутым внутрь носком он с ужимкой отбросил в сторону и расшаркался. Венька несколько раз перевернулся на земле, надрываясь от смеха. Алеша с отвращением плюнул в сторону и отошел за дерево. Гурьян, выпятив нижнюю губу, недоумевающе развел руками.

Синяя ночь, продолжая чудесную и таинственную ворожбу, согласно и неслышно неслась на восток. Чернильная, фиолетовая река с мягким шуршанием и рокотом по-прежнему скатывалась к морю. А вверху полчища звезд, пошевеливая золотыми, узорчатыми плавниками, мягко качались на синих волнах и плыли как рыбы в темные дали бесконечных миров…

Со стороны реки послышались резкий, режущий уши свист и сдержанное, сквозь улыбку, гоготанье. Затем — треск кустов, добродушная ругань. Кто-то ломился к костру. Но и за несколько шагов идущих не было видно. Они показались сразу, у самого огня, под темно-зеленой ветлой. Впереди шел поджарый, маленький Ивей Маркович, а над его головой качались рыжие лохмы широкоплечего, дюжего попа Кирилла. Они оба раскраснелись, были оживлены и полны радостного нетерпения. Сайгачник притворно строго обвел всех желтыми блестящими глазами:

— Ну, атаманы-молодцы, туши костер! Берегись! Рыба лавой бьется на кажном перемете. Айда живо!

Казак и поп ходили «слушать», как говорят уральцы, переметы. Эти простые снасти, бечева с рядом крючков на коротких поводках, были заброшены в воду всего часа два тому назад, сейчас же после захода солнца. Венька и Алеша остались у костра, чтобы обсохнуть после ловли «мальков-косынчиков» — мелкой рыбешки для наживки на крючки.

Поп Кирилл вытер рукавом пот с раскрасневшегося веснушчатого лица и радостно вздохнул:

— Мас… масса рыбы-то! Бьется, как зверь лютый, на переметах. Гурьян, прихвати-ка мешка два.

Гурьян повел по-индюшиному шеей, подскочил вплотную к попу и шаркнул опорками:

— Извольте не беспокоиться. Майн-вира! Все представлю на собственных руках. Оближи лапки — на кукане!

— Не мели языком без толку! — заорал Ивей Маркович. — Живо у меня. Стройся посотенно. Равнение направо! Шагом арш!.. А где у вас дьякон-то?

— Они с ружьишком гусей караулить на старицу пошли-с и перемет с собой прихватили.

Ребята бросились вперед. Их уже охватил охотничий азарт, страстное любопытство. Они путались в густой траве, не выкошенной из-за береговых буераков. Натыкались в темноте на колючий торновик, орали притворно от боли и искренне от счастья. Катились в перекувырки с яра на мягкий, теплый песок. За ними, пытаясь сохранить некоторое достоинство, не отставая, прыгал Ивей Маркович и, спотыкаясь, спешили поп и работник.

Из-под ног Гурьяна с треском вырвался черный косач и, мелькнув белыми подкрыльями, понесся в темноте к реке.

Тетерев был очень стар. Ивей Маркович понял это по его особо редкому всхлопыванию крыльями и вздохнул, думая о своей близкой старости и поглядывая с завистью на ребят.

— У, пралик те расшиби! Напугал дьявол! — изругался Гурьян.

— А што вы делали это время… у костра? — спросил поп Гурьяна.

— Мы-те? Да чего же мы могли делать-то? Я детишкам о житии святых рассказывал. Про отрока Сергея Радонежского.

Гурьян прятал в усы свою невидимую в темноте улыбку.

Перед глазами открылась голубоватая вблизи и матово-стальная посредине река, вольно убегавшая по пескам за черную стену леса. Живо донеслось теплое журчание волн на перекатах, всполохи рыб. На песках заговорщески-тихо загоготали гуси, поднялись над водою, блеснули дымкой крыльев в ночном тумане. Люди примолкли. Ступали по береговому песку тяжело и осторожно, как волчья стая, впервые идущая за матерью на добычу. Впереди — Ивей Маркович, за ним — ребята, затем поп и сзади всех — грузный, тяжело дышавший Гурьян. Мелкая рыбешка с рассыпающимися шорохами шарахнулась от берегов. За ней живым винтом метнулся жерех. Тишина. Слышно лишь пыхтенье людей. Рыбаки старались не шуметь. Они поставили переметы на запрещенном месте. За это полагалось чуть ли не до трех месяцев тюрьмы.

Ивей Маркович бесшумно забрел по колени в воду и пальцами ног нащупал бечеву перемета, глубоко врезавшуюся в песок. Какая теплая и мягкая вода в реке! Голос казака стал еще душевнее:

— Во имя отца и сына и духа святого. Батюшка, сговорись-ка, сторгуйся-ка с им, — рыбак мотнул бородой к небу, — чтобы не рвалась снасть… Тяжело! — последнее слово он произнес с такой же лаской, с какой говорит счастливая женщина о первой своей беременности. — Грузно как…

Казак выбрел на сухое место и, пригнувшись, стал, выбирать перемет. На первом же поводке тускло блеснул пузатый судак, ударил обмахом по воде и вдруг полетел вслед за бечевой за спину казака. Даже в синих сумерках можно было видеть, как тяжело прыгала, билась на песке грузным живым серпом серебристая тупоголовая рыба. Через десять секунд на берег был выброшен второй судак, за ним — третий, четвертый. Еще в воде было видно, как шла на бечеве, задетая крючком, ошалелая рыба, как светло она голубела и отливала блеклым серебром, с силой взметываясь на поверхность.